Итоги № 31 (2013)

Итоги Итоги Журнал

Правила игры по-крупному в «Элизиуме» ощутимы уже в титрах. Две звезды Голливуда первой величины в главных ролях — Мэтт Деймон в роли Макса, героя поневоле, новоявленного Спартака угнетенных землян, и Джоди Фостер в роли безукоризненно элегантной «железной леди» колонии богачей. Острохарактерный бедолага-бюрократ из «Района» Шарлто Копли, компатриот, друг детства и соратник режиссера, здесь почти неузнаваем под густым гримом матерого киллера-засланца, выполняющего на Земле кровавые заказы от заправил Элизиума.

Для Бломкампа «Элизиум» означает личный гигантский карьерный скачок в лигу многообещающих ландскнехтов Голливуда. Конечно, немного грустно, что он уже не тот задиристый кустарь с мотором, как в «Районе». Большие деньги и отеческая забота продюсеров дисциплинируют

даже неробких новичков и, увы, зачастую засушивают и мертвят их творчески. Даже такой креативный гений, как Гильермо дель Торо, откровенно лажанулся недавним крупнобюджетным «Тихоокеанским рубежом», где налицо обилие трансформеров и дефицит чувства, а его любимый Рон Перлман почему-то безмерно скучен. «Элизиум» скучным может назвать только завзятый нелюбитель фантастического жанра. Главное — Бломкамп умеет обжить, очеловечить любой механизм. Покрытые граффити роботы и киборги у него побиты, помяты, поскрипывают от подагры. Такое вот гротескное и одновременно трогательное «одомашнивание» самых продвинутых технологий. Что-то похожее, винтажно-эпатажное, творил с автомобилями Джордж Миллер в давней антиутопии «Безумный Макс».

Макс из «Элизиума» тоже по-своему безумен в наивной надежде переломить планетарное классовое статус-кво, когда одним вершки, а другим корешки. Сомнительно, что бунтарский месседж фильма воспламенит публику. Большинство едоков попкорна реальных революций побаивается и если о чем и мечтает, так о том, чтобы изредка прогуляться по Елисейским, то бишь Элизиумным полям. Пока те не улетели в космос.

Лос-Анджелес

Повзрослевшее детство / Искусство и культура / Художественный дневник / Книга

Повзрослевшее детство

/ Искусство и культура / Художественный дневник / Книга

Людмила Улицкая выпустила сборник «Детство 45—53: а завтра будет счастье»

Книга начинается с напоминания читателю: «Ни история, ни география не имеют нравственного измерения. Его вносит человек». Тем не менее в книге нет и следа дидактики, хотя хронология материала к этому как будто обязывает. Ведь восемь лет после Победы — не самое веселое время в жизни страны. Тут и начало холодной войны, и «дело врачей», «борьба с космополитизмом и преклонением перед Западом», и прочие прелести конца сталинской эпохи. Если бы Людмила Улицкая написала о давно прошедшем времени, скажем, роман или эссе, это стало бы повторением пройденного. Эта задача неоднократно решалась разными авторами, в том числе и самой Улицкой, например, в «Зеленом шатре». Но на этот раз был выбран иной, куда менее освоенный путь. Улицкая обратилась к сравнительно редкому у нас жанру народных мемуаров. Жанр этот в некоторых отношениях выгодно отличается от обычных мемуаров и исторических сочинений. Последние обречены на тенденциозность: любая история избирательна и идеологически нестерильна. Создатели «просто мемуаров», как правило, люди известные, и, как бы ни был хорош такой опус, публика норовит прочитать его как книгу автора о себе самом на фоне эпохи. Другое дело истории и свидетельства «маленьких людей». Написанные безыскусно и вполне субъективно, в сумме они дают волшебный эффект фасеточного зрения, когда пространство и предметы видны одновременно со всех сторон.

Людмиле Улицкой в полной мере удалось этого добиться. Тексты распределены по семнадцати разделам: «День Победы», «Жизнь двора», «Коммуналки и соседи», «Детский дом», «Пили», «Ели», «Одевались», «Мылись»… За внешне сухой рубрикацией возникает яркое сочленение эпизодов послевоенной жизни, лоскутное одеяло воспоминаний. Разные люди, в основном неизвестные, говорят о самом сокровенном. О том, что значило потерять хлебные карточки и каким раем казалась

простая возможность сходить в баню. Как ссорились из-за шайки, как играли в пристенок. Какие шедевры «индпошива» удавалось сотворить заботливым родителям для своих детей из случайно добытого драпа или сатина и каким чудом для всей коммуналки стал самодельный телевизор с линзой перед экраном, собранный одним из соседей, местным Кулибиным. Как большая часть страны в день смерти вождя впала в натуральную истерику и кое-кого приходилось обливать водой. Все это пишут послевоенные дети. Повзрослевшие, состарившиеся, они как бы вернулись назад, чтобы побродить по прежним переулкам и заглянуть с высоты за прежние заборы.

Людмила Улицкая приблизила к нам послевоенное восьмилетие настолько, насколько возможно. Такая книга (тираж 20 000, 387 рублей в Сети) легко перевесит любые биографии и монографии. Остается лишь добавить, что чистота жанра — если о ней здесь уместно говорить — соблюдена не полностью, но книга от этого только выиграла. Помимо мини-воспоминаний заметное место в сборнике занимают восемнадцать предисловий самой Людмилы Улицкой и мемуарный рассказ Александра Кабакова. А обрамляет все прекрасный фоторяд — снимки из личных архивов и из фондов общества «Мемориал».

Если снять налет официозности с выражения «портрет эпохи», то это он самый и есть.

Одной левой / Искусство и культура / Художественный дневник / Опера

Одной левой

/ Искусство и культура / Художественный дневник / Опера

В Мариинском театре поставили «Левшу»

Не каждый раз двухмесячный международный фестиваль в Петербурге завершается тем, что принято называть мировой премьерой. Но в год открытия «Мариинки-2» и 60-летия дирижера Валерия Гергиева — случилось. Живой классик Родион Щедрин написал новую оперу, посвятил ее неутомимому лидеру холдинга «Мариинский» и даже зашифровал в музыкальной ткани его монограмму. И Гергиев с оркестром сделали музыку главным событием премьеры. Здесь явлены чудеса тембровых красок, к симфоническому инструментарию смело добавляются экзотически звучащие жалейки, домры, баян и даже дудук. Основной колорит мастерски написанной партитуры — прозрачно-невесомый, словно истаивающий в холодном воздухе, на фоне которого постоянным рефреном парит дуэт ангельски-высоких голосов «Реченька Тулица…».

«Левша» — шестая опера в активе Щедрина, третье сочинение на сюжет обожаемого им Николая Лескова, и надо признать выбор снайперски точным. Лаконичное, тонкой литературной выделки либретто, с употреблением славных лесковских словечек и выражений, написано самим композитором. Сквозь череду ярких картин — Зимний дворец, Лондон, ковка блохи в Туле — просвечивают главные смысловые акценты, не один век волнующие всех «проклятые» вопросы. Вот извечная российская «умонепостижимость» в сравнении с западной рациональностью. Непризнанность и гонимость русских гениев. Бессилие живого человека без «тугамента» пред властями предержащими… Жанр оперы балансирует на грани ярмарочного лубка и притчи. От анекдотца к житию. Все заканчивается пронзительным финалом: в видениях умирающего Левши прирученная Блоха поет ему колыбельную, а хор оплакивает страдальца «Святым Боже…».

При всем оркестровом разнообразии музыки «Левши» в ней есть удивительное свойство, что проявлялось уже и в более ранних «Лолите» и «Очарованном страннике». Свой рассказ автор излагает бесстрастно, словно все уже подернуто дымкой памяти. Возможно, именно религиозность отнюдь не внешнего толка (дед Щедрина был священником в Тульской губернии) превращает его поздние оперы в нескончаемую, почти монотонную медитацию, подчеркнутую неспешным, но чрезвычайно сложным, скачкообразным вокальным интонированием.