Итоги № 40 (2012)
Шрифт:
— Как родители восприняли ваше воцерковление?
— Очень болезненно. Я не сразу сказал им о своем крещении. Это открылось лишь через два года, совершенно случайно: родители вернулись с дачи раньше времени, а я, уйдя на службу, оставил дома не спрятанными молитвослов и иконки. Несколько дней дом был весьма и весьма неспокоен. Были слезы, уговоры... Нет, мне не пытались доказать, что Бога нет. Родители никогда не были воинствующими атеистами. Переживания были чисто земные: «Как же так? Для Андрюши теперь все двери будут закрыты, карьера не состоится». Я в свою очередь убеждал родителей, что не собираюсь бросать учебу и убегать «в леса». Через несколько дней отец первым пришел в себя и сказал: «Ты знаешь, я, пожалуй, рад, что ты крестился. Теперь в твоих руках ключ ко
— Понятно: передний край борьбы за «передовую» идеологию.
— Не совсем так. Секция общественных наук просто координировала работу сети гуманитарных академических институтов. Туда входили в том числе Институт научной информации по общественным наукам, Институт Европы, Институт США и Канады и прочее, и прочее. То есть те аналитические центры, где выковывалась грядущая эпоха, горбачевская перестройка. Поэтому это не было ни идеологическим цирком, ни партийным гетто. Это был мир очень беспокойной, недогматической, творческой мысли. Кстати говоря, главной продукцией этих институтов были закрытые, секретные записки, в которых вождям говорилась правда. Но вожди уже были не в состоянии ее прочитать. Отец притаскивал с работы кучи «секретных материалов». Я, конечно же, их пролистывал, а потом на следующий день был героем дня в университете. Рассказывал однокурсникам и преподавателям новости, о которых не сообщала программа «Время»...
— И при таком-то либерализме отец пострадал за крестившегося сына?
— Дело было не в крещении. На человека, который просто ходил церковь, власти не обращали особого внимания. Проблемы и у меня, и у моей семьи начались после того, как я решил поступать в семинарию. Это был уже совершенно иной уровень «антисоветскости». Отец решил «по-честному» предупредить шефа о моих планах. Но академик Федосеев тут же настучал в ЦК, и вскоре отцу ясно дали понять, что он не может работать на прежнем месте. Его резко понизили в должности. Спустя годы отец рассказал мне, что мой демарш перекрыл ему путь в Париж: его хотели послать на многолетнюю работу в ЮНЕСКО. А еще Федосееву пришла в голову «замечательная» идея: отправить меня на перевоспитание в армию. Я ведь после окончания университета был лейтенантом, а по военной специальности — замполитом. Академик принялся звонить в ЦК и Министерство обороны, требуя, чтобы меня немедленно призвали. К счастью, там оказались здравомыслящие люди, которые разумно решили, что Советской армии такие замполиты не нужны. И вопрос был закрыт.
— А сейчас у вас, кстати, какое звание?
— Все то же — лейтенант. Апгрейда с тех пор не было.
— Ходят слухи, что многие ваши коллеги получали в те годы чины, звания и оперативные псевдонимы в другом силовом ведомстве. Вы понимаете, что я имею в виду.
— С нетерпением жду, когда у нас раскроют соответствующие архивы. Думаю, в конце концов это будет полезно и для Церкви, поскольку позволит развеять множество мифов.
— А может, потому и не открывают, что некоторые представления о жизни окажутся перевернутыми?
— Уверен, что слухи о сотрудничестве Церкви и спецслужб сильно преувеличены. Во-первых, КГБ, как любая советская структура, обожал приписки. В своих отчетах они могли назвать человека агентом, а тот даже не подозревал об этом. И потом — что называть сотрудничеством? Представьте, что епископ хочет избавиться от недостойного священника, блудника и пьяницы. Но владыка не может ничего сделать без согласия Совета по делам религий, а фактически — без санкции КГБ. И вот при встрече с «товарищем в штатском» он говорит: «Слушайте, прихожане возмущаются, спрашивают, почему я терплю этого попа. А я ничего не могу ответить. Или вы хотите, чтобы я сказал, что это вопрос к советской власти? Но учтите: об этом могут узнать «западные голоса». А потом гэбист пишет: «Имел беседу с таким-то агентом, тот дал такие-то
Не думаю, что сильно страдала в те годы и тайна исповеди. Если кто-то, допустим, каялся в том, что выпил молочка в Великий пост, это не было грехом в глазах КГБ. А те, кто слушал Би-би-си или распространял самиздат, сами не считали это грехом и соответственно не рассказывали об этом на исповеди. Нравственно предосудительным является лишь один вариант сотрудничества: если священник доносил властям об «антисоветской деятельности» или политических взглядах доверившегося ему человека, заведомо зная, что тот может пострадать. И о таких случаях знать действительно полезно — «в назидание потомству».
— Вы знали, идя в семинарию, об этих особенностях отношений между РПЦ и государством?
— Разумеется, знал. Я прекрасно понимал, что иду не просто в Православную церковь, а в Церковь советскую, предельно лояльную действующей власти. Кроме того, не забывайте, что я учился на кафедре научного атеизма: мне аккуратно преподнесли всю гадость, которую только можно собрать о Церкви. Но я уже тогда научился различать, где в Церкви Христово, а где — слишком человеческое.
— А вас пытались завербовать?
— Уговоры дать подписку были, но до угроз и требований, к счастью, не дошло. Я не отказывался от общения со своим «куратором». Хотите поговорить? Пожалуйста. Давайте поговорим: о погоде, о том, что пишут в газетах. Если хотите, обсудим последнее выступление Горбачева. Да, преподаватели и студенты академии одобряют выступление лидера страны... У КГБ было достаточно рычагов влияния, чтобы добиться моего отчисления из семинарии. А потом приписали бы еще и какую-нибудь политическую статью. Поэтому решил для себя: скандалить не буду. Но не стану и стучать. Героизма тут нет. Не я оказался не по зубам, а зубки были уже гнилыми. Система работала по инерции, без огонька. Хотя инерция была очень большой. Церковь находилась на периферии внимания советского государства, поэтому перестройка дошла до нее чуть ли не в последнюю очередь. Серьезные изменения начались лишь к концу 1988 года, после празднования 1000-летия крещения Руси.
— Когда от вас наконец отстали?
— В августе 1991 года. Буквально за день до путча один товарищ пробовал со мной «поговорить», подсев как бы случайно в самолете.
— Читаю ваш «послужной список»: «В 1988—1990 годах учился в Бухарестском Богословском институте». Это было поощрение или ссылка?
— Это была попытка убрать меня подальше от советских студентов, которые слишком уж начали интересоваться вопросами религии. Спустя несколько лет в одной газете были опубликованы интереснейшие документы: отчеты комсомольского оперотряда МГУ. А точнее — доносы. Оказалось, что комсомольцы-добровольцы стучали в том числе и на меня. Мол, такой-то семинарист ходит по университетским общежитиям и беседует по ночам со студентами... Мое миссионерское вхождение во внецерковный мир совпало с падением советских защитных идеологических экранов. Более опытные товарищи знали, что они есть и что лучше не испытывать их на прочность. А я на этом еще не обжигался и спокойно брал в руки предметы, считавшиеся раскаленными. В итоге оказалось, что свою первую публичную лекцию я прочитал даже раньше, чем отец Александр Мень. Хотя кто он и кто я, мальчишка-семинарист? Я стал первым представителем Церкви, публикующимся в светской прессе без согласования с ЦК. Полемизировал на Арбате, оттеснял экскурсоводов в зале иконописи Третьяковки... Все это я делал не потому, что был таким уж смелым, а потому, что попросту не знал, что этого делать еще нельзя. Знал бы, наверное, испугался.
— Но что-то, выходит, действительно было еще нельзя .
— Чашу терпения партийных и «компетентных» органов переполнило мое выступление в Коломенском пединституте. Это был февраль 1988 года. Меня пригласили друзья, которые там преподавали. Им, как и мне, казалось, что в этом нет никакого криминала. Встреча была в актовом зале и продолжалась больше трех часов. Пришла вся профессура, студенты буквально висели на колоннах...
— У вас была такая популярность?