Итоги № 40 (2013)
Шрифт:
Два года назад Владимир Резвин выпустил книгу «Москва глазами архитектора». Речь в ней шла об островках старой Москвы, которых еще не коснулись «ковровые застройки» и где все еще может отдохнуть глаз ценителя городских архитектурных «излишеств». Однако норма прибыли в строительном бизнесе порой достигает 500 процентов, поэтому немудрено, что исчезают целые кварталы, и как знать, увидят ли внуки нынешних сорокалетних снос памятников и музеев Кремля.
Возможно, поэтому Владимир Резвин посвятил свою новую книгу не «регулярной» архитектуре, не владениям Рябушинского и притонам Тишинки, а монументальным архитектурным решениям и их творцам. И, конечно, отношениям архитекторов и сильных мира сего. Причина понятна: любая власть рассматривает архитектуру как политику,
Книга Резвина ценна тем, что все эти муки творчества он отследил со времен приезда в Москву Аристотеля Фьораванти — создателя Успенского собора. В ней хватает мрачноватых, а то и трагических подробностей из жизни знаменитых архитекторов. Причем трагизм из века в век нарастает. Чем объяснить тот странный факт, что жалованье любимого Петром «архитекта цивилии и милитарии» Доменико Трезини было в несколько раз меньше, чем у его менее именитых коллег? Но это мелочи по сравнению с муками отца «русского барокко» Растрелли, который на склоне лет был отодвинут на обочину истории изменчивой модой на классицизм. Новый Гостиный Двор на Невском проспекте строили уже без его участия. Больной, оставшийся не у дел мастер пережил свою эпоху. Его стиль умер раньше, чем он сам. Но и это ничто по сравнению с судьбой Алексея Душкина, автора станции московского метро «Дворец Советов» (ныне «Кропоткинская») и еще нескольких станций столичной подземки. В 1935 году его задержали на улице без документов. И хотя личность быстро установили, отправили его не домой, а на Лубянку. Там, по воспоминаниям Душкина, «втолкнули не то в шкаф, не то в клетку», где «периодически вспыхивал пучок яркого света, который бил прямо в лицо… Откуда-то сразу появилось разбухшее «дело» о моей причастности к террористическим актам…». Спасло архитектора лишь вмешательство Кагановича, да и то после того, как судьбой Душкина заинтересовался британский министр иностранных дел Иден.
Словом, архитектура — профессия несвободная. В России более, чем в остальной Европе. И искупает ли творческое горение эту тотальную несвободу, большой вопрос.
Чеховообразные / Искусство и культура / Художественный дневник / Театр
Чеховообразные
/ Искусство и культура / Художественный дневник / Театр
В «Школе драматического искусства» показали японскую андроид-версию «Трех сестер»
Ни для кого не секрет, до чего дошел прогресс, особенно в Стране восходящего солнца. Но на прошлой неделе в России впервые показали спектакль с участием геминоида — робота, которого с трудом можно отличить от человека. Из Японии театральный экспериментатор Ориза Хирата привез ни больше ни меньше… андроид-версию «Трех сестер». Вместо няни Анфисы героям прислуживает Мураока, электронный Robovie R3, а роль Ирины (Икуми) исполняет «человекобот» F. Премьера состоялась в «Школе драматического искусства» в Москве и открыла традиционный фестиваль «Японская осень».
Действие происходит в недалеком будущем в провинциальном японском городке. Сестры вспоминают жизнь в Токио, мечтают о США. «Если бы мы переехали в Америку, — говорит одна из сестер, — может, Икуми и не стала бы андроидом». Превращения, кстати, никакого и не было, живая Икуми — внесценический персонаж. Но она замкнулась в себе и перестала контактировать с близкими, и тогда ее отец-изобретатель создал более коммуникабельную копию дочери. Этого робота можно запрограммировать на любые движения и действия, вопрос только в финансировании. Пока отцу удалось добиться, что электронная дочь катается на инвалидной коляске, моргает и дышит, отвечает на вопросы потусторонним голосом.
В Университете Осаки, кстати, и зародилась традиция создания спектаклей с роботами. Именно там в 2008 году показали «Я, работник» Оризы Хираты, двадцатиминутную пьесу-дискуссию о сосуществовании роботов и людей. Но тогда по сцене скользили гуманоиды, похожие на пылесосы, внешность же геминоида F не отличишь от человеческой. Зрелище жутковатое, особенно если учесть специфику сценографии: привычного пьедестала сцены нет, робот вещает на одном уровне со зрителем. Наблюдать за ним достаточно быстро надоедает, и дальше внимание приковывается к субтитрам на широком экране.
Спектакль получился неким созерцательным размышлением Хираты, где он задается вопросами, которые, пожалуй, Антон Павлович никогда не ставил: будет ли гармония в сожительстве людей настоящих и людей механических? Как решать проблему с массовым отказом японцев от общественной жизни, проблему надвигающейся безработицы? Почему при этом Хирата обратился к Чехову, для многих оставалось неясным, но режиссер разъяснил: «Чехов для меня всегда был самым главным писателем. Мне кажется, если бы он жил в двадцать первом веке, он сделал бы именно таких «Трех сестер».
Задушевности в спектакле российский зритель не найдет, да и сам режиссер признается, что живого восторга спектакль на гастролях не вызвал. «Возможно, лет через пятьдесят, когда игра роботов будет доведена до совершенства, такие спектакли станут чем-то вроде нового жанра», — говорит Хирата. Но будут ли способны дроиды на импровизацию и смогут ли вызвать сопереживание людей? Вопрос времени. Пока что это новый аттракцион.
Книжная новь / Искусство и культура / Художественный дневник / Ждем-с!
Книжная новь
/ Искусство и культура / Художественный дневник / Ждем-с!
Премия «НOC» (за гоголевским названием скрываются сразу два смысла — «новая словесность» и «новая социальность») — награда с трудной судьбой. Столь четкая установка уже в самом названии, по идее, ограничивает круг возможных соискателей. Меж тем, по меткому выражению товарища Сталина, «других писателей у нас для вас нет», а это значит, что выискивать новизну жюри приходится по большей части в текстах «обычных подозреваемых» — постоянных фигурантов разного рода премиальных списков. Это, разумеется, порождает претензии: то лауреат оказывается недостаточно нов (как Лев Рубинштейн или Владимир Сорокин), то слишком эзотеричен (как Лена Элтанг), то избыточно прост (как Игорь Вишневецкий).
Впрочем, нынешний год имеет шансы стать исключением в этом ряду компромиссов: уже лонг-лист наводит на мысли о новации. Для начала в списке присутствует много фигур либо совсем, либо относительно новых. Красноярец Александр Григоренко (в лонг-лист вошел его роман «Ильгет») появился на литературном горизонте всего два года назад. Немногим известнее и петербуржец Евгений Водолазкин, чей исторический роман «Лавр» — явный фаворит списка. Антона Понизовского, автора бестселлера «Обращение в слух», знают многие, но не как литератора, а как журналиста из команды Леонида Парфенова. Владимир Мартынов (в лонг-листе — его поэтический сборник «Книга книг») — известный композитор. Однако если эти имена еще более или менее на слуху, то есть и совсем новички — такие, как Надежда Беленькая (ее роман «Рыбы молчат по-испански» — художественная рефлексия на тему иностранного усыновления) или Сергей Золовкин и Эмма Чазова-Золовкина (их книга «Из жизни недострелянных» — автобиографичный рассказ о милицейском произволе в провинции).