Иуда
Шрифт:
Иоанн же, придя во двор к Каиафе, поднялся с толпой наверх, в покои, где заседал великий синедрион. Поднялся и я со свидетелями и обвинителями, которые нашлись во множестве. И, встав у входа так, чтобы не встречаться глазами с Иоанном, смотрел и слушал, как судят Его. Был же я уверен тогда, что отложат суд до рассвета, потому что была четвёртая стража ночи. Знал я, что большого зла не причинят Ему, потому что ничего, достойного смерти, Он не сделал. Но, наказав, вышлют Его в Галилею, туда, где был Он рождён
На низких диванах расселись полукружием члены синедриона в чёрных тогах и белых таллифах, в центре же сел Каиафа. Пришли два сонных писца с пергаментами и сели внутрь полукружия, одесную — писец защиты, ошуюю — обвинения.
Привели Его и поставили перед синедрионом. Тогда поднялся Каиафа и сказал:
— Не будьте несведущи, что погубляющий одну душу из среды Израиля, признаётся погубляющим весь мир; спасающим душу — спасающим весь мир. Кровь ложно обвиняемого до конца века вменится лжесвидетелю, но и на того, кто утаивает, ложится бремя ответственности. Посему приидите и покажите, что вы истинно знаете о Человеке сем…
И вот, пришли люди и стали по одному свидетельствовать. Кто-то сказал:
— Человек этот ворожбою исцелял болезни…
Другой же сказал:
— Он предлагал нам есть плоть свою…
Третий сказал:
— Он призывал не платить подать кесарю…
Я же недоумевал, что такое говорят они? Потому что были это пустые слова. И не было двух свидетелей, повторивших одно свидетельство, как требовал Закон наш. Но вот вышел один старик и сказал:
— Он говорил: разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его…
Я же дивился, потому что не слышал от Него таких слов.
Привели следом Елеазара — дрессировщика голубей с Дамасской улицы в Нижнем городе — и подтвердил он:
— Слышал я, как три года назад в храме на празднике Пасхи, Человек сей говорил: «Разрушу храм сей рукотворенный и через три дня воздвигну другой нерукотворенный».
И многие тогда вскочили и стали кричать:
— Что ещё нам нужно? Вот хула на святое место и Закон!..
Но дал им знак Каиафа, и успокоились, и расселись по своим местам. И стали тогда испытывать свидетелей, что свидетельствуют об одном.
Снова сказал старик: «Разрушьте храм сей…» Елеазар же сказал: «Разрушу храм сей…»
Стали совещаться и совещались долго. Хмурили брови, качали головами и признали, наконец, что свидетельство недостаточно, потому что было у свидетелей разногласие.
Все замолчали и не знали, в чём обвинить Его. Тогда вышел вперёд Каиафа и, пройдясь перед Ним, остановился вдруг и спросил:
— Что же Ты ничего не отвечаешь? Что они против тебя свидетельствуют?
Он же молчал.
Каиафа возгласил:
— Всем свидетелям удалиться из зала! Притворить плотно двери и не пускать никого!
И
Распахнулись двери, и вышел Каиафа. И вид его был как бы в лихорадке: глаза блестели как дорогие камни, и щёки пламенели. И тога его была разорвана от ворота до пояса. Был же у иудеев обычай рвать на себе одежду, когда слышали они хулу на Бога Израилева. За хулу же побивали виновного камнями. И понял я: вырвали у Него хулу и постановили предать Его смерти.
И увели Его связанным. Я же остался стоять, потому что вдруг точно бес оставил меня, и горячка отошла прочь — увидел я дела свои, и страх объял меня. И понял я, что не могу больше быть ни с Ним, ни с иудеями.
Вернулся в разорванной тоге Каиафа, который выходил куда-то. И я прошёл за ним в покои, где дожидались его другие члены синедриона. Он же, завидев меня, удивился и говорил так:
— Чего же ты ждёшь? Ступай в дом свой есть опресноки и агнца с горькими травами…
Я же, разглядывая, как чёрный блестящий волос курчавится на груди его, спросил:
— Разве Закон наш дозволяет брать под стражу без жалобы свидетелей?
— Разве это твоё дело думать о Законе? Разве ты книжник?.. Или, может быть, первосвященник?.. Ам-хаарец!..
И, переглянувшись с первосвященниками, стали смеяться.
— Ступай себе!..
Махнул лениво рукой Каиафа, и в рубин на его пальце упал луч от светильника. И кровавая змейка, вспыхнув где-то внутри камня, на мгновение рассекла его ломаной диагональю. Но исчезла, и камень потух, и снова сделался чёрным.
— Вы привели в свидетели Елеазара, когда все знают, что он дрессирует голубей…
Думал я, что он велит выгнать меня, но он повернулся и слушал меня со вниманием.
— Разве могли вы собирать синедрион ночью?
Тогда усмехнулся Каиафа:
— Не Он ли учил: не человек для субботы?..
Я же сказал:
— Разве и ты ученик Его?
Послышались слова возмущения от первосвященников и старейшин, и ликтор, бывший рядом, шагнул в мою сторону. Но Каиафа, сделав ему жест оставаться на месте, сказал:
— Так ли уж важен Закон, когда весь народ может погибнуть?
Воскликнул я:
— О народе ли иудейском печёшься ты, первосвященник? А может, просто боишься потерять, что имеешь?..
Но он тихо спросил меня:
— А ты? Не потому ли и ты предал нам Его?
Тогда достал я кошелёк и, глядя себе под ноги на розовый мозаичный пол, сказал:
— Согрешил я, предав кровь невинную…
Но он молчал. Когда поднял я на него глаза, увидел, что был он весел. Смех играл в глазах его и дёргал за уголки губ. И, оскалив зубы, сказал Каиафа: