Иудей
Шрифт:
А в покое у Лина гудело. Все были рады знакомству с таким богачом. Все надеялись, что он непременно придёт в их ряды: как он во все вникал!.. Павел вырос чрезвычайно и пренебрежительно осматривался кругом. Тимофей тихо радовался победе своего учителя: когда нужно, без Павла не обойдёшься! Рассказы верных о жизни Иисуса, как всегда, взволновали Луку, и он старался не забыть разных мелких подробностей, о которых он услышал в первый раз. А-а, эта гефсиманская мука его — какое сердце не разорвётся, слушая о ней?!
— А вы слышали, как страдает наша бедная Перпетуя? — рассказывала пожилая женщина с бородавкой. — Муж все пристаёт: отрекись да отрекись от Спасителя, а она, конечно, стоит на своём. День и ночь от несогласий этих плачет, а сделать ничего невозможно: очень уж он упорен! И денег у них есть, и должность
— Правильно Спаситель предсказал, что разделит он самых близких и воздвигнет брата на брата, — сказал старик с белыми бровями.
«Так какая же в этом польза разделять близких и воздвигать брата на брата? — подумал старый Жаворонок. — Нет, нет, что ни говори, а непонятно!»
Смерть внука Перценния придавила старика. Он совсем был бы готов вступить в общину, но такие разговоры смущали и останавливали его.
— А у нас рассказывали, что большое-де прение между Симоном да Петром было, — заговорщическим шёпотом проговорила бойкая востроносая торговка. — И будто, вишь, Пётр Симона-то на состязание вызвал: давай-де сделаем каждый чудо, и тогда будет видно, с кем Господь. И вот будто Симон тот же час поднялся перед народом на воздух и давай летать так и эдак, а Пётр подошёл будто к одной торговке, которая рыбой торгует, и, помолившись, взял да и воскресил… солёную селёдку!..
— Экие болтуны! — возмущался кузнец. — Экие врали!
Между тем Язон с Филетом, взволнованные виденным и слышанным, шли к дому. Рим жил своей обычной жизнью. Гремели по камням коваными колёсами колесницы, кричали торговцы и дети, голуби звонко плескали крыльями. В угловом кабачке гуляки плясали непристойный, запрещённый правительством кордак, и зрители, опасаясь вигилов, все же хохотали и рукоплескали бесстыдным плясунам. В храме Изиды была, как всегда, толпа.
— Как видишь, друг мой, проделка бога Анубиса не произвела на верующих никакого впечатления, — сказал Филет. — Нет ничего бесплоднее в жизни, как обличать суеверия толпы: она без них не может. И заметь, что в толпе молящихся много матрон из самых лучших семей Рима…
Вдруг преторианцы преградили им путь: император выезжал со всем двором в далёкое путешествие, чтобы пением своим доставить удовольствие всему народу италийскому. И долго стояли, пропуская пышный поезд цезаря, Язон с Филетом. Яркие богатства слепили римлян. Даже мулы были убраны в дорогие ткани и в золото и подкованы были серебряными подковами. Но особенное удивление и восхищение толпы вызвал отряд африканских всадников на дивных конях, которые гарцевали за колесницей императора. Нерон милостиво взирал на восторженно приветствующих его римлян, и ему было жалко, что он вынужден огорчить их своим отъездом. Но — искусство прежде всего: не им ли отличается человек от бессловесных?.. Поппея была беременна и осталась в Риме, но все его любимцы — экзолеты и Гальвина Криспилла, проститутка, к которой крепко привязался цезарь, сопровождали своего венценосного покровителя… Особое внимание обращал на себя красавец-мальчик Спор, которого Нерон сперва оскопил, а потом, сделав ему блестящее приданое, женился на нем…
XXXIX. У АНАНИИ
Отставленный Агриппой за убийство Иакова первосвященник Анания II, грузный, жирный старик, славившийся своими гастрономическими увлечениями, возлежал у себя в саду под пальмами и коротал жаркие послеполуденные часы за чтением «De rerum natura» [72] знаменитого Лукреция. Он давным-давно не верил ни во что. Раньше он принимал деятельное участие в политической и религиозной борьбе, но все это опротивело ему и в тенистом саду своём он спокойно ждал конца света. Философов он ставил тоже не очень высоко и любил вспоминать Гомера, который называл их бесполезным бременем земли. В Эпикуре и его учениках он как раз и ценил более всего то, что у благостного мыслителя этого совершенно отсутствовало желание вогнать свои мысли в систему: он шёл всегда туда, куда влекло его благородное сердце, ни в малейшей степени не заботясь о том, противоречит он себе или не противоречит, укладывается
72
«О природе вещей».
И Анания, грузный, красивый старик с жёсткими глазами, читал теперь под пение цикад как раз о тех обманах, которые владеют человеком даже в повседневных мелочах.
…Далее лужа воды глубиною не более пальца,
На мостовой между камнями улиц скопившись порою,
Вид под землёй нам открывает столь же большой, необъятный,
Как и зияющий свод над землёй вознесённого неба.
И представляется нам, будто тут, под землёю, мы видим
Тучи и все те предметы, что в дивном находятся небе.
Если в средине потока наш конь остановится борзый
И в это время посмотрим мы в быстротекущие воды,
То мы коня в них увидим, стоящего кверху ногами
И с быстротой уносимого волнами против теченья.
Также, куда б мы ни кинули взора, нам будет казаться,
Будто все вещи плывут и несутся таким же порядком.
Портик возьми, наконец, представляющий ходы прямые
И состоящий притом из колонн одинаких повсюду.
Если же вдоль поглядеть от какой-нибудь точки предельной,
То постепенно он сводится к конуса узкой вершине:
Крыша склоняется к полу, сближается правый бок с левым
Вплоть, пока все тут к вершине конической в нем не сойдётся…
Ночью, когда разреженные тучи уносятся ветром,
Нам представляется, будто блестящие светочи неба
Поверху как бы навстречу идут облакам, и при этом
Вовсе не теми путями, какими идти надлежит им.
Далее: если ты руку к глазам поднесёшь и немного
Снизу надавишь их, то образуется чувство, как будто
Все, что ты видишь, в двойном пред тобою является виде,
Видишь в светильниках, как разгорается пламя двойное,
Видишь в жилище своём, как двоится домашняя утварь,
Как у людей появляется по два лица, по два тела…
Первосвященник перебросил несколько страниц.
…Эти места козлоногих сатиров и нимф приютили,
Как утверждают туземцы, и здесь поселилися фавны.
Здесь они, ночью блуждая, весёлой игрою и шумом
Тишь нарушают безмолвную, по уверенью народа.
Слышатся струнные тихие звуки порой, и из флейты
Нежную жалобу пыльцы играющих тут извлекают.
Издали люд земледельческий слышит, как Пан, потрясая
На голове полудикой убор свой из веток сосновых,
Часто губами кривыми по трости пустой пробегает
И заставляет свирель заливаться пастушеской песнью…
«Как это сладко! — подумал старый первосвященник. — И как все это тоньше, чем у нас».
И он вернулся к тёплому воззванию к тени Эпикура, которое ему так нравилось у Лукреция:
…О, украшение Греции! Ты, что из мрака впервые
Светоч познанья извлёк, объясняя нам радости жизни!
Вслед за тобой я иду и шаги свои сообразую
С теми следами, что раньше стопы твои напечаталели.
Не состязаться с тобой я хочу, но тебе с восхищеньем
Следовать только дерзаю. Возможно ли ласточке спорить
С лебедем? Можно ль дрожащему телом козлу состязаться
С силою той, что являет в ристалищах конь быстроногий?
Ты наш отец, открывающий тайны вещей, ты ученье
Преподаёшь нам отечески. В славных твоих сочиненьях
Черпаем все мы, подобные пчёлам, что лучшие соки
Пьют из цветов. Все мы жаждем твоих золотых изречений,
Да, золотых и достойных бессмертья всегда и вовеки…
Старый первосвященник читал творение уже ушедшего из мира поэта, в отдалении глухо шумел, как всегда, мятущийся город, а над ним, сквозь резную листву дремлющих пальм, синело дряхлое, по выражению Лукреция, небо…
По песку послышались мягкие шаги старого слуги Анании, Израэля.
— Царь Агриппа и принцесса Береника желали бы видеть тебя, господин, — низко склонился он.
— Проведи их сюда и прикажи рабам подать нам лучших фруктов и всяких прохладительных напитков.
С глубоким поклоном тот ушёл, и скоро в глубине сада послышались голоса. Анания поднялся навстречу высоким гостям.