Иван Болотников (Часть 1)
Шрифт:
При упоминании царя все встали. Расплескивая вино, Федотка кричал:
– Верой и правдой!.. Голову положим. А черни - кнут и железа12. Смутьянов развелось.
– Доподлинно, милок. Сам-то небось из справных?
– Я-то?
– Федотка обвел мутными глазами застолицу. Увидев перед собой смиренно-плутоватую рожу Евстигнея, хохотнул, - Уж куды нам, людишкам малым. Кабала пятки давит, ух, давит!
– ущипнул проходившую мимо Варьку, вылез из-за стола, лихо топнул ногой.
– Плясать
Сермяга летит в угол. Пошла изба по горнице, сени по полатям!
Озорно, приосанившись, разводя руками и приплясывая, прошелся вокруг Варьки. А та, теребя пышную косу с красными лентами, зарделась, улыбаясь полными вишневыми губами.
Евстигней молча кивнул, и Варька тотчас сорвалась с места; легко, поблескивая влажными глазами, пошла по кругу.
Евстигней, подперев кулаком лысую голову, думал:
"Прокудлив Федотка. Поначалу-то тихоней прикинулся, а тут вон как разошелся. Ох, не прост".
А Федотка, гикнув, пошел уже вприсядку. Однако вскоре выдохся, побагровел; выпрямившись, смахнул пот со лба, часто задышал. Варька же продолжала плясать, глядела на Федотку насмешливо, с вызовом.
– Устарел, милок, - хихикнул Евстигней.
– Ступай, Варька, буде.
– Ай, нет, погодь, девка!
– взыграла гордыня в Федотке.
Кушак тяжело, с глухим металлическим звоном упал на пол. Заходили половицы под ногами, трепетно задрожали огоньки сальных свечей в медных шандалах13.
Евстигнея осенила смутная догадка:
"Кушак-то едва не с полпуда... Деньгой полнехонек".
Тело покрылось испариной, взмокло, пальцы неудержимо, мелко задрожали. Сунул руки под стол, но мысль все точила - липкая, назойливая:
"Рублев двести, не менее. А то и боле... А ежели и каменья?"
Голова шла кругом. Глянул на мужиков, те сидели хмурые и настороженные, будто веселье Федотки было им не по душе. Унимая дрожь, придвинулся к мужикам, налил в пустые чарки.
– Чего понурые, крещеные? Аль чем обидел вас?
– Всем довольны, хозяин.
– Так пейте.
– Нутро не принимает.
– Нутро?.. Да кто ж это на Руси от винца отказывался? Чудно, право. Да вы не робейте, крещеные, угощаю. Хоть всю яндову. Чать, мы не татары какие... Да я вам икорочки!
Захлопотал, засуетился, но мужики сидели, словно каменные - суровые, неприступные, чарки - в стороны.
– Ну да бог с вами, крещеные. Неволить - грех.
Махнул рукой Варьке. Та кончила плясать, села на лавку. Грудь ее высоко поднималась.
Федотка уморился, но, крутнув черный с проседью ус, глянул на застолицу победно.
– Знай наших!
Опоясал себя кушаком, плюхнулся подле Варьки, сгреб за плечи, поцеловал. Варька выскользнула, с испугом глянула
– Ниче, Варька, не велик грех. Принеси-ка нам наливочки. Уж больно Федот лихо пляшет.
– Люб ты мне, хозяин.
Облапил Евстигнея, ткнулся бородой в лицо.
– Радение твое не забуду. Мы - народ степенный, за нами не пропадет. Дай-кось я тебя облобызаю.
Евстигней не отстранился, напротив, теснее придвинулся к Федотке, задержал руку на тугом кушаке.
"Нет, не показалось. С деньгой, с большой деньгой".
– А вот и наливочка. Пять годков выдерживал. На рябине. Изволь, милок.
– Изволю, благодетель ты мой. Изволю!
Федотка, покачиваясь, жег глазами Варьку.
– Смачна, лебедушка, у-ух смачна!
– Да бог с ней. Выпьем, милок. И я с тобой на потребу души.
– Любо. Пей до дна, наживай ума!
Опрокинул чарку, обливая вином рубаху, и тут уж вовсе осоловел. Глуповато улыбаясь, отвалился к стене, зевнул.
– А теперь почивать, милок. Уложу тебя в горнице. Там у меня тепло, сказал Евстигней. Но один из мужиков, приземистый и щербатый, замотал головой.
– С нами ляжет. Тут места хватит да и нам повадней.
– Как угодно, крещеные... Варька! Кинь мужикам овчину.
Федотка шумно рыгнул, сонные глаза его при виде Варьки ожили. Поманил рукой.
– Сядь ко мне, лебедушка... Пущай без овчины спят, не велики князья... Куды?
– Придет сейчас, милок, - успокоил Евстигней, вновь подсаживаясь к Федотке.
– А может, наверх, в горенку? Варька устелет.
– Варька?.. Айда, хозяин.
Евстигней подхватил Федотку под руку и повел было к лесенке, но перед ним тотчас возник щербатый мужик.
– Тут он ляжет, хозяин.
Ухватил сотоварища за плечо и потянул к лавке. Но Федотка оттолкнул щербатого.
– Уйди, Изоська!
Щербатый не послушал, упрямо тащил Федотку к лавке.
– Нельзя тебе одному, Федот Назарыч. Тут ложись, а наверх не пущу.
– Это ты кому? На кого горло дерешь?!
– глаза Федотки полыхнули гневом.
– На меня, Федота Сажина?.. Прочь, Изоська!
И щербатый, насупившись, отступил.
В горнице темно, лишь перед киотом мерцает, чадя деревянным маслом, синяя лампада, бросая на лики святых багряные отблески.
– У тебя тут, как в погребе, хозяин... Не вижу, - пробормотал Федотка.
Евстигней нащупал на поставце шандал, запалил свечу от лампадки; повернувшись к Федотке, указал на широкую спальную лавку, крытую бараньей шубой.
– Вот тут и почивай, милок... Сымай кафтан. Давай помогу.
Федотка, икая и позевывая, повел мутными глазами по горнице.