Иван Болотников (Часть 1)

Замыслов Валерий Александрович

– О чем ты?

– Дурнем прикидываешься аль взаправду не ведаешь?
– Мамон подсел к Болотникову, глаза его стали пытливыми, острыми.
– А вот ваш, Пахомка Аверьянов, о ларце мне сказывал.

– О ларце?

– О ларце, паря. А в нем две грамотки... Припомнил? Тебе ж их Пахомка показывал.

Болотников насторожился: выходит, Мамон все еще не забыл о потайном ларце. Неужели он вновь пытал Пахома?

– Так припомнил?

– Сказки, Мамон. Ни грамот, ни ларца в глаза не видел.

– Да ну?..

И не слышал?

– Не слышал.

– Лукавишь, паря, а зря. Ведаешь ты о ларце, по зенкам вижу. Нешто кой-то ларец башки дороже? Чудно... Ты поведай, и я тебя отпущу. Не веришь? Вот те крест. Хошь перед иконой?

– Брось, Мамон, не корчь святого. Не богу - дьяволу служишь, давно ему душу продал.

Мамон поднялся и ударил Болотникова в лицо. Иванка стукнулся головой о стену, в глазах его помутнело.

– Припомнил, собака?

– Сам собака.

Мамон вновь ударил Болотникова.

– Припомнишь, Ивашка. Как огнем зачну палить, все припомнишь. Мой будет ларец.

Откинул крюк, распахнул дверь.

– Ермила, отведи парня в яму!

Одноух недовольно глянул на атамана.

– Пора бы и на плаху, Багрей. Чего тянешь?

– Утром буду казнить.

Ермила позвал лихих, те отвели Иванку за атаманову избу, столкнули в яму с водой.

– Прими христову купель!

Сгущались сумерки. Лес - темный, мохнатый - тесно огрудил разбойный стан, уныло гудел, сыпал хвоей, захлебывался дождем. Прошел час, другой. Караульный, сутулясь, подошел к яме, ткнул рогатиной о решетку.

– Эгей, сын боярский!

Иванка шевельнулся, отозвался хрипло:

– Чего тебе?

– Не сдох? Поди, худо без одежи, а?

Голос караульного ленив и скучен. Иванка промолчал. Караульный сморкнул, вытер пальцы о штаны.

– Один черт помирать. Ты бы помолился за упокой, а?

Иванка вновь смолчал. Босые ноги стыли в воде, все тело била мелкая дрожь.

– Чей хоть родом-то, человече? За кого свечку ставить?

Но ответа так и не дождался.

Мамон лежал на лавке. Скользнул рукой по стене, наткнулся на холодную рукоять меча в золотых ножнах.

"Князя Телятевского... Горюет, поди, Андрей Андреич. Царев подарок".

Вспомнил гордое лицо Телятевского, ухмыльнулся.

"Не довелось тебе, князь, надо мной потешиться. Ушел твой верный страж, далече ушел. Теперь ищи-свищи".

Еще прошлым летом Мамон жил в Богородском. После бунта Телятевский спешно прискакал в вотчину с оружной челядью. Был разгневан, смутьянов повелел сечь нещадно батогами. Всю неделю челядинцы с приказчиком рыскали по избам, искали жито.

– Худо княжье добро стережешь, Мамон. Разорил ты меня, пятидесятник. Ежели хлеб пропадет, быть тебе битым. Батогов не пожалею, - серчал Телятевский.

Но хлеб как сквозь землю провалился. Телятевский повелел растянуть Мамона на козле. Тот зло сверкнул глазами.

–

Не срами перед холопами, князь. Служил тебе верой и правдой.

– Вон твоя служба, - Телятевский показал рукой на пустые амбары. Вяжите его!

– Дружинник15 все же... По вольной к тебе пришел, - заметался Мамон.

– Ничего, не велик родом. Приступайте!

Привязали к скамье, оголили спину. Били долго, кровеня белое тело. Мамон стонал, скрипел зубами, а затем впал в беспамятство. Очнулся, когда окатили водой. Подле стоял ближний княжий челядинец Якушка, скалил зубы:

– Однако слаб ты, Мамон Ерофеич. И всего-то батогом погрели.

– Глумишься? Ну-ну, припомню твое радение, век не забуду, - набычась, выдавил Мамон.

Несколько дней отлеживался в своей избе, пока ее позвал княжий тиун Ферапонт.

– Князь Андрей Андреич отбыл в Москву. Повелел тебе крепко оберегать хоромы. Ты уж порадей, милок.

– Порадею, Ферапонт Захарыч, порадею. Глаз не спущу. Ноне сам буду в хоромах ночевать, как бы мужики петуха не пустили. Недовольствует народишко.

– Сохрани господь, милок... А ты ночуй, и мне покойней.

Тиун был тих и набожен, он вскоре удалился в молельную, а Мамон прошелся по княжьим покоям. Полы и лавки устланы заморскими коврами, потолки и стены обиты красным сукном, расписаны травами. В поставцах золотые и серебряные яндовы и кубки, чаши и чарки. В опочивальне князя, над ложницей, вся стена увешана мечами и саблями, пистолями и самопалами, бердышами и секирами. А в красном углу, на киоте, сверкали золотом оклады икон в дорогих каменьях.

"Богат князь. Вон сколь добра оберегать... Уж порадею за твои батоги, Андрей Андреич, ух, порадею!
– кипел злобой Мамон.
– Попомнишь ты меня, князь. Ты хоть и государев стольник, но и я не смерд. Дед мой подле великого князя Василия в стремянных ходил, был его любимцем... А тут перед холопами высек. Ну нет, князь, не быть по-твоему. Буде, послужил. Поищи себе другого стража, а я к Шуйскому сойду".

С вечера Мамон выпроводил холопов из княжьих хором во двор.

– Неча слоняться. Берите рогатины и ступайте в дозор. Мужики вот-вот в разбой кинутся.

В покоях остался один тиун. С горящей свечой Ферапонт обошел терем, загнал девок в подклет, и вновь затворился в молельной.

Мамон тихо, крадучись вернулся со двора в княжьи покои. Неслышно ступая по мягким коврам, подошел к поставцу и сунул в котомку золотой кубок. Затем шагнул к киоту и снял икону с тяжелым окладом в самоцветах.

За темным слюдяным оконцем протяжно и гулко рявкнул караульный:

– Поглядыва-а-ай!

Мамон ступил к ложнице. Когда снимал меч, задел плечом за секиру, и та со звоном грохнулась о лавку. Наклонился, чтобы поднять, и в ту же минуту в покоях прибавилось свету. Из молельной вышел со свечой Ферапонт.