Иван Болотников
Шрифт:
бижать. Уж ты скажи мне, касатик, за што Афонюшку
мово взяли, за какие грехи?
– Не знаю, мать. Не горюй, выпустят Афоню.
– Дай-то бог, касатик, – закрестилась Агафья и вновь залилась горючими слезами.
Обычно выходил Иванка на первые зажинки с легким сердцем, как и все селяне. Но на этот раз ехал он к ниве понурый. Не до веселого сейчас. Князь его, поди, уже в Москве поджидает. Не ведает Телятевский, что не вернется он больше в княжьи хоромы. Правда, могут и силком в усадьбу привести. Князь крут на ослушников.
И с Василисой
Не везет горемычной. До сих пор отца с матерью забыть не может. Ох, как возрадовалась Василиса, узнав, что ненавистный ей насильник Кирьяк сложил свою злодейскую голову.
Нет. Надо забирать Василису из леса. После смотрин и увезти. Покрова ждать нечего. Пусть бортник малость посерчает.
Хуже с Афоней. Угодил-таки балагур в капкан. Приказчика Калистрата нелегко будет провести. Хитрющий мужик.
– Эгей, воин, чего призадумался? – толкнул Иванку в бок Пахом.
Все эти дни, особенно по вечерам, старый казак не отходил от ратника, подолгу любовался знатным мечом, расспрашивал о походе, битве, ратоборстве с татарским богатырем. Хлопал Болотникова по плечу, хвалил:
– Воином ты родился, парень. Чует мое сердце – не единожды тебе еще в походах быть.
Примечал также Иванка, что крестьяне, прознав про его ратные успехи, стали почтительно с ним здороваться и вести степенные мужичьи разговоры.
Особенно этому был рад Исай.
– У нас на селе старожильцы с парнями о мирских делах не калякают. А тебе вон какой почет. Многие Исаи-чем стали величать. Не возгордись, сынок, – с напускной ворчливостью говорил Иванке отец.
– Не возгоржусь, батя, – просто отвечал сын.
…Погруженный в свои невеселые думы, Иванка так и
не ответил Пахому. Лишь возле самого затона молвил:
– Афоню мне жаль, Захарыч. Жизнью своей ему обязан.
– Бог даст – выйдет твой Афоня. Одно непонятно – пошто его непутевого в темницу посадили. Никому он худа не сделал, – пожал плечами Исай. И невдомек ста-рожильцу, что его затейливый и безобидный сосед-мужичонка за мир пострадал.
– Добрая нонче страда будет. Хлеба неплохие уродились. Эдак четей по пятнадцати с десятины возьмем, – произнес Пахом, окинув взглядом ниву.
– Жито уродилось, Захарыч. Помогли Илья да Никола. Только о страде доброй рановато ты заикнулся. Хватим еще мы горюшка, – хмуро высказал Исай.
– Дело свычное, Парфеныч. Было бы чего убирать, – не понял старожильца Аверьянов.
– Свою пиву жать не в тягость. Тут другая беда, Захарыч: княжьи загоны на корню стоят. Как бы нонешняя весна не повторилась. Сколько ден тогда господское поле топтали. Ох, не миновать смуты.
• •••••••••••••••••¦
Объехав
– Пора на боярщину мужичков выгонять. Созрела ржица.
– Велика ли боярщина нонче по жатве, батюшка?
– Как и в прежние годы, Мокеюшка. Три дня – на княжьем поле, три дня – па мужичьем. А в воскресенье – богу молиться, – пояснил приказчик.
– Обижен я на тебя, – вдруг сокрушенно вздохнул челядинец.
– Что с тобой, сердешный? Отродясь на меня в обиде не был, – повернувшись к Мокею, недоуменно глянул на него Калистрат Егорыч.
– Пошто Афоньку не позволяешь мне пытать, батюшка? Я бы мигом ему язык развязал.
– У него и без того язык, как чертово помело. Всей вотчине его не перекалякать. Не сумеешь ты его перехитрить, Мокеюшка. А бить зачнешь – мигом богу душу отдаст. Худобу сечь надо умненько, сердешный. Мамона из лесу жду. Застрял он там чего-то. Князь-то его даже на крымца не взял. Ежели по всем деревенькам да погостам прикинуть, то, почитай, половина вотчинных мужиков в бега подались. Серчает Андрей Андреевич на Мамона.
Шибко плохо он крестьян вылавливает. Ох, как я его поджидаю. Мамон не тебе чета, с воровским людом толковать умеет. Не сумлеваюсь, сердешный, – про сундучок он все доподлинно от Афоньки изведает. Вот так-то, Мокеюшка.
Сердце старого пахаря не обмануло и на сей раз. Не зря предсказал Исай Болотников страду горестную.
На второй же день, когда мужики убирали свои нивы, в вотчину прискакал Якушка. Крестьяне уже давно приметили – ближний княжий челядинец обычно с добрыми вестями не является.
Якушка передал на словах приказчику новый княжий наказ:
– Всех мужиков снаряжай на княжье поле. И быть им на боярщине до скончания молотьбы.
– А как же мужичьи загоны, молодец?
– Поначалу – княжья нива, потом – мирская, Егорыч. Об этом Андрей Андреевич строго наказывал. А жито, что в амбарах, – продолжал Якушка, – велено освободить под новый урожай. Жито грузи на подводы – ив Москву. На торги князь хлеб повезет.
– Вон оно как, – неопределенно молвил приказчик.
– А правда ли, братец, что Иванка Болотников теперь у государя нашего служит? – с сомнением полюбопытствовал Мокей.
– Доподлинно так, православные. В стремянных холопах у князя ходит. Отъехал ли в Москву Болотников?
– На ниве он, сердешный С Исайкой овсы ленут.
– Вот дурень! Разгневается на него Андрей Андреевич, – сказал Якушка и, взмахнув нагайкой, поскакал к мирским загонам.
Калистрат Егорыч присел на крыльцо и принялся озабоченно размышлять о княжьих поручениях. Непростое это дело. Мужики и без того ходят злые, взропщут. По весне вон как взбунтовались. Трудненько их будет со своих полос согнать. И с обозом может выйти проволочка. В сусеках поболе трехсот четей хлебушка лежит. Выходит, полсотни подвод надо. Почитай, все село поднимать придется. А мужикам лошаденки, ох, как надобны! Нелегко будет их в Москву с обозом снарядить. Да что делать. Умри, а княжью волю выполняй.