Иван Болотников
Шрифт:
– Пропущайте, служивые! Куда подевались!
Наконец показались двое воротных сторожей и стрелец
в лазоревом кафтане с бердышом.
– Чего громыхаешь, борода? Пошто в город ломишься? – строго вопросил стрелец. На нем шапка с малиновым верхом. Через плечо перекинута берендейка 61 , к широкому поясу сабля пристегнута.
– Из Ярославля соль везу, служивый. Подымай решетку, не мешкай.
– Уж больно скор, борода. Кажи грамоту подорожную. Много вас тут воровских людей
– Да есть и грамотка, – купчина вытянул из-за пазухи бумажный столбец, подал служивому.
Стрелец не спеша развернул грамотку, повертел в руках, повернулся к часовне и окликнул церковного служку в подряснике, с медным крестом на груди.
– Ведене-е-ей! Подь сюда, божий человек. В глазах у меня седни все прыгает. Чти грамотку.
Служка засучил рукава, перекрестился, заводил тонким пальцем по столбцу и шустро принялся читать:
«Выдан сей подорожный лист сидельцу торгового гостя Федотке Сажину на провоз сорока четей соли из Ярослава города в государеву Москву…»
– Будя, Веденей, – отобрал грамотку у служки стрелец и смилостивился. – Плати, Федотка, три полушки въездных и проезжай на торг с богом.
– Здесь въездных не положено, стрельче. Не было указу царева.
– На нет и суда нет. Сиди теперь до утра возле ворот, – лениво молвил стрелец и повернулся к воротным сторожам. – Айда, ребятушки, в сторожку.
Увидев, что служивый и воротные люди побрели от башни, Федотка еще пуще загрохотал в решетку обоими кулачищами.
– Средь бела дня грабеж! Получай свои полушки, лиходей. Стрелецкому голове пожалуюсь.
– Я те пожалуюсь, борода. Еще воровским словом государева человека обзываешь. Вот сволоку тебя к земскому дьяку – там и двумя алтынами не отделаешься, – пристращал Федота стрелец, проворно пряча две полушки в мошну. Третью деньгу кинул церковному служке. Веде-ней ловко изловил монету в воздухе и сунул ее за щеку.
– Вот и здесь загвоздка, – вздохнул Афоня Шмоток.
– Айда за подводами. Решетку единым махом не отпустишь, проскочим, – порешил Болотников.
Воротные сторожа подняли решетку. Подводы, скрипя рассохшимися колесами, тронулись. Иванка и Афоня поехали следом и только миновали ворота, как к ним подскочил стрелец, бердышом затряс:
– А это што за люди? Осади назад!
– С обозом мы, стрельче, – произнес Болотников.
– А так ли? Эгей, Федотка! Твои ли людишки? – выкрикнул стрелец.
– Пошто они мне сдались. Своих дармоедов хватает, – отозвался Федотка.
Иванка взмахнул плеткой, пришпорил коня и стремглав помчал прочь. За ним поспешил и Афоня.
– Стой, нечестивцы! Кажи подорожну-у-ю! – рявкнул служивый.
Но где там: угнаться ли пешему стрельцу за резвыми княжьими конями. Стрелец, отчаянно бранясь, побрел назад к воротам.
Глава 5 В ЗАРЯДЬЕ
Гонцы приехали на Варварку, и Болотников с Афоней откровенно изумились унылой тишине, царившей на этой улице – обычно самой бойкой и шумной во всей Москве.
А теперь на улице ни суеты, ни давки, ни боярских колымаг.
На углу Зарядьевского переулка, со звонницы каменной церкви Максима Блаженного ударили в большой колокол, и поплыл над боярскими теремами, монастырскими подворьями и торговой Псковской горкой редкий и мрачный звон.
Прохожие в смирных одеждах 64 крестили лбы и молча шли прочь.
За усадьбой боярина Федора Никитича Романова, возле Аглицкого двора, поднявшись на рундук, громыхал железными веригами полуголый, облаченный в жалкие лохмотья, с большим медным крестом на длинной и грязной шее юродивый Прокопий.
Блаженный тряс ржавыми цепями и исступленно, выпучив обезумевшие глаза, плакал, роняя слезы в нечесаную всклокоченную бороду.
Возле Прокопия собралась толпа слобожан. Блаженный вдруг спрыгнул с рундука и, растолкав посадских, подбежал к паперти церкви и жадно принялся целовать каменные плиты.
Из толпы выступил седобородый старец, спросил блаженного:
– Поясни нам, Прокопий, отчего плачешь горько и паперть лобзаешь?
Юродивый поднялся на ноги и, потрясая веригами, хрипло прокричал:
– Молитесь, православные! Великая беда на Русь пришла. Зову я ангелов, чтобы они просили у бога наказать злодея-грешника. Проклинайте, православные, злого убивцу боярина-а!
Посадские в страхе закрестились. В толпе зашныряли истцы в темных сукманах, ловили неосторожное слово. Обмолвись не так – мигом в Разбойный приказ сволокут да на дыбу 65 подвесят.
Толпа рассеялась. Блаженный уселся на паперть, поднял землисто-желтое лицо на звонницу храма и, стиснув крест в руках, завыл по-собачьи.
– Отчего на Москве так уныло? – спросил Афоня Шмоток прохожего.
– Нешто не знаешь, человече? Молодого царевича в Угличе убили. Весь люд по церквам молится, – пояснил посадский и поспешно шмыгнул в проулок – подальше от греха.
– О том я еще в вотчине наслышан. У нас-то все спокойно, мужики все больше про землю да жито толкуют, а в Москве вона как царевича оплакивают, – сказал бобыль.
– Веди к своему деду. Коней надо оставить да к князю поспеть, – проговорил Иванка.