Иван-чай. Год первого спутника
Шрифт:
— Никак не справедливо! — запальчиво возразил десятник. — Какое же оно справедливое, если его удовлетворить нельзя?! Чем мы ему ответим, коли в каптерке только и мяса, что здоровенные крысы?
Авторитет начальников был основательно поколеблен. Спорить в бригаде, ясное дело, не следовало. Но Николая никак не занимала внешняя сторона разговора: он беспокоился о второй вышке, о бригаде, которая распадалась на глазах.
— Правильное требование, товарищи. Но как его выполнить, вот загвоздка, а?
Парень с обметанными губами обиженно покосился в сторону Шумихина, потом
— Можно говорить-то или опять стегать будете? Удовлетворить, вполне понятно, трудно. Это каждый понимает. Но и с голодным брюхом лазить по десять часов на верхотуре невозможно. Это привычка такая кой-где выработалась еще до войны: работу дай, а трудность перетерпи! Почему так? И до каких возможностей? Я, к примеру, ресторанов не прошу, но мне нужно топор крепко рукой держать, не полететь вниз головой с сорока метров. Понятно вам это? А что касаемо нашего десятника, то мы его знаем! Будет такой момент, что в неделю маковой росинки у людей во рту не сгорчит, так он не постесняется на работу двинуть. Только смыслу не получится: в дороге попадают его работники носом в снег — и баста…
— А ему что? — спросил кто-то из-за плеча Николая. — Он акт подпишет о несчастном случае — и дальше!
— Да что вы на человека взъелись? Что ему, легче других, что ли? — удивленно прервал Николай.
— Он с завхозом с одного котелка ест!
— Завхоза приструним, заставим крутиться! Если снабженец, то давай снабжай! — сказал Николай. — Вашу бригаду — в первую очередь! Но расходиться нельзя, поймите, товарищи! На вас вся надежда!
Люди молчали. Курили, склонившись к костру, не глядя друг на друга. Тягостное молчание давило всех.
Вдалеке, за купой заснеженных кедров, возникла веселая песня. Женские высокие голоса взлетели разом и угасли, заглушенные рокотом трактора. Потом мотор зачихал, стал глохнуть, и снова поднялась над лесом знакомая песенка.
— Опарин все об радиве тосковал… Вон, приехала музыка! — сказал один.
— Это они спервоначалу, потом утихать будут помалу… — заметил другой.
А парень с болячками оборвал обоих:
— Чего вы злуете? Пускай поют — на душе легче! Вроде и войны не чувствуешь так вот…
Люди загомонили:
— Не-е-ет, брат, война — она все одно в печенках у каждого! Что это про второй фронт ничего не слыхать, товарищ Шумихин?
Шумихин не успел ответить — парень рубанул ладонью над пламенем костра.
— А его не будет! — мрачно и убежденно сказал он. — Не будет никакого второго фронта, не чудите, братцы!
— Как так не будет? Чего мелешь? — снова ощетинился Шумихин.
— Да так, не будет — и все тут. Кругом — одна заграница. Собака собаке лапу не отдавит, известное дело. Потому я и забочусь о пропитании, что нам не одну осину еще сглодать придется, не одну вышку построить. И вопрос так раздваивается: либо вышки строить, либо копыта на сторону откинуть!
Разговор так и не получился. Когда уходили с площадки, Шумихин выругался и сказал Николаю:
— Ох и неорганизованный народец! Откуда их, таковских, и брали? Как на подбор!..
Николай ничего не ответил. Он молча смотрел за черту ельника, откуда доносилась
Обхватную пихту когда-то свалило ветром. Острые, обломленные ветки, словно якоря, вонзились в землю. Сверху все опутал густой подлесок, а зима укрыла пихту толстым покровом снега, и получился высокий вал — попробуй перешагни!
Пихту откопали деревянными широкими лопатами к концу смены, когда Кате казалось уже, что норма выполнена. Песни в это время уже не пелись, шуток стало меньше, тянуло к костру. Катя оценила усталыми глазами толщину пихты и густоту обломанных клешнятых сучьев и отступила. «Это на завтра, на закуску…» — подумала она и пошла замерять рулеткой расчищенную площадь. Ей помогала Дуська Сомова, знатный лесоруб. Остальные окружили костер, сушили рукавицы, устало вздыхали и ждали конца смены.
Подсчитанное удивило и огорчило Катю. Бригада, оказывается, едва-едва дотянула до половины нормы. Дуська только усмехалась тугими губами:
— А ты что думала, бригадирша? Рекорды хватать с первого дня?! Рановато!
Катя собралась было поднять девчат, чтобы убрать окаянную пихту, распилить ее на бревна, сунуть в костер — прибавилось бы еще полсотни квадратных метров. Но Дуська усовестила:
— Не смеши людей, Катюха! Сноровку заимеешь на новом деле, потом натянем, что не доделали сразу! Не забудь: нам еще два километра до барака топать!
Катя подчинилась. Она шла домой в толпе усталых, присмиревших девчат, и ей казалось, что кто-то ударяет ей сзади под колени, подлаживаясь к каждому шагу поочередно. Ныли плечи, и ломило спину.
Очень трудно было не пасть духом. Нынешнюю жизнь нельзя было даже сравнивать с той, давней работой на стройке, о которой с тайной гордостью любила вспоминать Катя. Здесь девчата встали лицом к лицу с тайгой, и всю тяжесть положения не могли облегчить ни залихватские песни у костра (когда от усталости красиво дрожат голоса), ни белые наволочки невероятно взбитых подушек в общежитии.
Обедали торопливо. Жиденький суп и каша из сечки — все это было даже не едой, а жалким суррогатом для поддержания сил, и все. А пищу нужно было проглотить как-нибудь поскорее, чтобы утолить голод и не возбуждать здорового аппетита. Хлеб — другое дело! Ломтик ржаного, пополам с овсяной мукой, хлеба можно поджарить на раскаленной плите, грызть его как сухарь, продлить удовольствие. Сухарь издает чудесный запах, вкусно похрустывает на зубах. Это лакомство! Но его так мало…
И после обеда — в какие-то семь часов вечера! — нестерпимо хочется спать. По-прежнему ноет спина, болят тяжелые грубые ладони (недаром парни из первого барака вчера называли руки «грабками»).
«Выпустить стенгазету… Выпустить обязательно!» — твердила мысленно Катя на разнарядке, заполняя рапортичку скучным и обидно незначительным текстом. Весь нынешний подвиг бригады уместился в одну прозаическую строчку… Катя расписалась без всякого завитка (не хватило сил!) и собралась было уходить, когда Николай случайно упомянул фамилию Опарина.