Иван-да-марья

Зуров Леонид Федорович

Еще стояли жаркие дни, продолжали гореть торфяные болота, а где-то далеко на Западе уже занята была Бельгия, повалены пограничные столбы, немцы двинулись на Париж, и мы должны были помогать французам.

Уже потом отставной генерал говорил Зазулину, что, выполняя просьбу французов, мы сорвали и уничтожили выработанные за десять лет военные русские планы — ведь наши войска должны были наступать на Вену и уже оттуда на Германию. Но на Западе сделано было так, что австрийцы не объявили нам войны, хотя все загорелось из-за сараевского дела и австрийского ультиматума, — там, видно, знали отлично о наших разработанных на случай войны тайных планах, потому-то Германия объявила нам войну раньше Австрии, а Австрия задержалась на девять дней.

«Трудно представить

хаос, который царил в штабах. Мы не имели никакого представления, — писал в дневнике брат, — кто и что справа, и кто слева, и какие силы перед тобой, а в лесах какие тропы и заготовленные заранее немецкие западни. На привале большинство солдат после нервного напряжения в бою засыпает тут же при дороге, в канавах, а проснувшись, усталые и голодные люди не могут понять — где они, куда идут и откуда пришли. Да и у меня усталость такая, что если бы не часы и карта с отметками в планшетке, то и я бы потерял чувство времени и пространства».

В то время как немцы уже заняли Бельгию и через плодородные земли стремительно двигались на Париж, французский посол настоял, чтобы Россия отвлекла на себя немецкие военные силы, сосредоточенные на французском фронте, когда немцы решительным ударом на запад хотели добиться быстрой победы. Союзники упросили великого князя, влюбленного в Париж и люто ненавидевшего немцев, чтобы русское командование ускорило наступление на Восточную Пруссию, и вот он яростно бросил туда полки, ради помощи французам принося в жертву наши лучшие силы.

«Нас послали на верную гибель, — писал брат, — повели на смерть, мы попали в мешок, штабы запутались, полки не знали, где находятся отставшие штабы, а штабы утеряли связь с частями. Пехоту вели во весь рост, и немцы косили ее из пулеметов, как спелую рожь, мы попадали в засады, армия Самсонова была обречена».

И французская столица была спасена, потому что смелое и успешное поначалу наступление нашей армии во второй половине августа заставило немцев снять с французского фронта два корпуса и отправить их против нас. Немецкое наступление было приостановлено, но каких нам это стоило страшных потерь. Тогда раскрылось то, что на всю жизнь ранило не только меня, но и босоногих ребят, — раскрылась беспомощность верховного командования и неподготовленность и запутанность наша. Вокзал. Тревога и горечь. Зловещие, смутные вести, мрачность железнодорожников, что первыми узнавали все, и недоумение и горечь простого народа.

Вы помните, как тогда жизнь пошла, словно изменяя все привычное на наших глазах: запуталась далеко меж озер и болот армия Самсонова, и пленных наших немцы гнали в Германию.

Мы жили обостренными чувствами, и уже тревога докатилась до наших мест. Да что, страшно даже подумать, сколько стоил нам великокняжеский удар — мы потеряли триста тысяч отборных войск, посланных чуть ли не с красносельских смотров, — отборную, обученную и исполнительную пехоту.

Зоя прислала отчет в коротеньком письме: у нас с Кирой все решено и обдумано — какие могут быть занятия, когда там льется кровь, разве можно по-прежнему продолжать ученье на высших курсах. Здесь все говорят, что на позициях уже не хватает сестер, и они решили поступить на курсы сестер милосердия. Оказалось, что такие курсы военного времени еще не открыты, но им дали добрый совет, и они уже работают в госпитале под руководством врача.

«А потом мы можем держать экзамен. Жить как раньше, бегать по театрам и концертам, как прошлой зимой, — это отлично, но теперь все изменилось, милая мама, и поверь, таких, как мы, в Москве уже много. Ты, пожалуйста, не волнуйся, ты знаешь Киру — она жена офицера и иначе поступить не могла, она всегда повинуется тому, что говорит ее сердце».

— Ну, вот, — сказала мама, — придется и мне, старой, туда поехать.

Дома все было приготовлено, и я даже поставил в комнате у Киры нарванные цветы, и мы ожидали со дня надень их приезда в эти тревожные дни фронтовых известий. По лицу мамы я видел, что это серьезно.

— Как же теперь, барыня, будет? — спросила Ириша.

— Уж и не знаю.

Как

мне хотелось отправиться в Москву вместе с мамой, но уже начались занятия, и она сказала: ты останешься за хозяина. Я не мог ее проводить, потому что был в гимназии, и волновался, а на переменах только и разговоров было, что о войне и о том, что какие-то мальчишки сели в солдатский вагон и уехали на фронт, и все мечтали о том, как бы вот так на фронт бежать. Я в первый раз один садился за стол, и Ириша подавала мне как большому и часто спрашивала, что пишут в газетах, и я ей рассказывал все, что узнал, а мама вернулась одна и, вернувшись, рассказывала мне и Зазулину при Ирише, которая только ахала:

— Ох, уж эта Москва, — говорила она, а у нее на вокзале сумочку обрезали, хорошо, она документы и деньги носила на груди. — А Кира и Зоя — да разве можно их уговорить, я и не стала, я и видела их мельком, больше по вечерам. Глаза горят, одна другую перебивают, бросились мне на шею, и у той и у другой слезы на глазах, живут по-студенчески, пьют чай и едят то, что успевают купить по дороге. Все по-походному: чемоданы раскрыты, вещи разбросаны, все время пропадают на практике, концы длинные, а Москва путаная, пестрая и шумная, богатая, и говорят, я и верить не хочу, будто бы еще веселее зажила с войною Москва. Деньги, говорят, у нас есть: брат оставил, и Кире еще отец прислал, и у них с Кирой все общее. Вы бы на Зою теперь посмотрели — работают в госпитале и учатся, слушают курс у нескольких докторов. Там у них и подруги завелись, одна — дочь знаменитого московского врача, — совсем как одержимые, только одно я и слышала за ужином: ах, поскорее бы окончить.

Кира решила попасть в полк брата или в дивизионный подвижной госпиталь, и Зоя от нее не отставала. Тут я благодаря своему возрасту почувствовал себя обойденным: вот даже и Зоя будет нужна, а я буду сидеть за партой и бегать на вокзал.

Мне Кира прислала прекрасную карту военных действий, большую готовальню и кожаный портфель, и в готовальню вложила бумажку: «Учись хорошо».

Поздней осенью они прислали счастливое письмо: прошли через все испытания, сдали экзамены, порадуйтесь с нами, окончили курсы и теперь добиваемся включения в какой-нибудь отряд для отправки на фронт. И не в санитарном поезде, куда стремятся многие попасть, а на фронт.

«А Москва, — писала Зоя, — как тебе, мамуся, сказать, несмотря на то, что она в первые дни вся была захвачена войною, теперь, когда мы осмотрелись с Кирой и пошире открыли глаза, то поняли, что здесь, в Москве, что-то неблагополучно. Знаешь, у нас молодой врач с масляным лицом начал даже ухаживать за Кирой в госпитале, а когда она ему сказала: стыдитесь, доктор, он ей говорит: „Ну что вы такая строгая. Я достал два билета в Художественный театр, не сердитесь, пойдемте, что же с того, что война, человек должен жить“. После этого мы с ним даже не разговариваем, а он из интеллигентной семьи, бывает в литературно-художественном кружке, знаком со знаменитыми литераторами, артистами, а о том, как эти круги живут, мы знаем от дочери московского профессора, что знает все и всех и, рассказывая, удивлялась нашему неведению и восхищалась, как она говорит, нашей наивностью. Если бы ты слышала, что она нам рассказывала — что в московских семьях происходит, и о художественной среде, и о том, что творится в доме Перцова против храма Христа Спасителя, где живут художники, — о каких только уродствах мы не слышали. Мы-то жили до сих пор, словно в младенческом сне, и теперь вспоминаем слова Вани на крыльце, когда он более чем сдержанно о Москве говорил, а мы, изумляясь и ничего в сущности не понимая, засыпали его вопросами. Все здесь избалованы и лакомы до всего необычайного и нового, все так привыкли жить только для себя и самих себя ублаготворять, чем образованнее и богаче люди, тем взбалмошнее, Москва полна бездельниками всех сортов, все театры полны, а там — это мы знаем от раненых — полная лишений позиционная жизнь. Жизнь московская представляет такой контраст и раскрывает какой-то общественный порок, и мы ждем часа, чтобы выбраться из Москвы.