Иван Грозный. Книга 2. Море
Шрифт:
– Слушай, Гришка! Ты дворянин, служилый человек, тож Истома дворянин, и негоже поедать друг друга... Нет ли кривды, пристрастия в тех твоих словах? Мы, дворяне, слуги государевы, отвечаем перед Богом и царем головою и наипаче за совестливые, правдивые доношения на товарищей.
Григорий поклялся, что он не кривит душой, а говорит сущую правду.
Малюта продолжал пытать глазами окончательно растерявшегося Грязного.
– Поостерегитесь вы у меня с Васькой, горе вам, ежели Малюту обманете! Задушу своими лапами. Пощады не ждите!
– Помилуй Бог, Григорий Лукьяныч.
– То-то! – успокоился Малюта. – Такая чертова паутина кругом и без вас, што и сам-то себе я не всегда верю. Запутали нас и предатели, и доносители! Иной раз, случалось, в угоду литовскому королю порядливых воевод в измене винили... было и такое. Федьку Мерецкого держу в каземате за ложный извет. Себя не спас, а других погубил. Берегитесь! Вороги коварны, губят нужных государю людей нашими же руками. Грех подстерегает нашего брата на каждом шагу. Будь дворянином, а не сумой переметной, Гришка!
Грязной, слушая речь Малюты, покраснел, опустил голову. Никогда раньше не задумывался он над тем, кто нужен государю, кто не нужен. Он думал о том, кто полезен ему, Грязному, и кто бесполезен, с кем дружить, а кого сживать со света ради своей выгоды. «Жизнь человеческая коротка – для себя только и пожить. Только для себя. И царю служить верно тоже только ради себя, ради своей пользы, все ради своего благополучия», – так постоянно думал Григорий.
– Ну, чего же ты нахохлился? Не забодать ли меня собираешься?
– Бог с тобою, Григорий Лукьяныч. Задумался я – и чего людям надобно, что они ищут, кривя совестью, поганя свою душу?
– Не мудри, дядя, – пригрозил на него пальцем Малюта. – Знаю я вас всех! Все вы мудрите, любите красно говорить и вздыхать к делу и не к делу. Курбский больше всех мудрил, да и сбежал к королю. О чужих грехах думаете, а своих не замечаете. То-то, Григорий, запомни – государю служим... Не польскому королю, а своему государю. Дворянский род не позорьте.
– Пущай сам Василий тебе расскажет про Истому. Ему то дело ближе, – обиженно произнес Григорий, пятясь к двери: «Какие глазищи у Малюты. Словно у дьявола. Отроду душегуб!»
– Посылай Ваську. Покалякаем с ним, што он знает про Истому.
Григорий Грязной поклонился и быстро выскочил за дверь.
Государев обоз подвигался медленно. Оттепель мешала.
Зима в этот год долго не могла установиться: навалило вдруг уйму снега, а затем хлынули дожди, обратили землю в мокрое месиво. Небывалое дело – реки вскрылись. Дороги стали окончательно непроезжими.
Пришлось две недели просидеть в Коломенском. Государь волновался, но внешне был сдержан, молчалив. Семнадцатого декабря царь приказал, невзирая на бездорожье, ехать дальше. Он выказывал крайнее нетерпение.
Еле-еле передвигая ногами, лошади через силу тянули по грязи и болотам возки и сани в направлении к Троице-Сергиеву монастырю. В селе Тайнинском, не доезжая до монастыря, однако, пришлось дать отдых себе, людям и коням.
Древний Троице-Сергиев монастырь встретил царя с подобающей торжественностью,
Только к Рождеству царев поезд прибыл в Александрову слободу, где его дожидались посланные ранее стрельцы и дворцовые слуги. Здесь же находился и Никита Годунов, и сотник Истома Крупнин со своими стрельцами.
В закрытом наглухо черными занавесями возке тихо проследовал царь Иван Васильевич по узким грязным улочкам слободы, сопровождаемый телохранителями. Они грозно окидывали своими взглядами робкие толпы выбежавших встречать царя слобожан.
У ворот царской усадьбы собралось одетое в полное облачение духовенство. Иван Васильевич миновал его, не выходя из возка, благословляемый слободскими пастырями.
Расположившись в дворцовых покоях, царь приказал своему духовнику отслужить молебен. После этого, наедине с царицею, сказал:
– Ну-ка, государыня, посмотрим, как управляются бояре без царя и велика ли у народа любовь к государю!
– Воля твоя, батюшка Иван Васильевич. Поступай, как то Бог тебе укажет, – ответила царица, недовольная переездом из Москвы в Александрову слободу, но боявшаяся возражать царю.
– Со стороны виднее станет, кто прав и кто виновен, – добавил царь Иван, втайне чувствуя, что царица не понимает его. – Малюта правду сыщет... Лгать не станет мне.
Царица молчала.
Москва содрогнулась от грозного гула набатов. Люди в страхе выбегали из домов, прислушивались. Соседи растерянно спрашивали друг друга, что такое, с чего бы такая страсть? Улицы наполнились народом, несмотря на ранний час. Изо всех уголков Москвы потянулись любопытные к Красной площади. Куда же больше? Там все новости. Скакали верховые, неистово бичуя коней. Купцы в санях; из меховых воротников виднелись их мясистые красные носы, в беспокойных глазах застыла тревога. Накануне выпавший снежок улучшил санный путь. Воздух свежий, мягкий; все бело кругом, глаза режет. Оживились у церковных оград взбудораженные многолюдством нищие, затянули полным голосом: «Богоотец пророк Давид...» Раскачиваясь всем телом и нетвердо стоя на ногах, протягивали они шапки прохожим. Бойко бежали монастырские лошаденки Петровской и иных обителей. Похлестывая их, привскакивали на их спинах верховые чернецы, а позади, угрюмо опустив головы, утонув в ворохах сена, тряслись в санях игумены.
Время такое – всего жди! Беда беду накликает. Страсти-напасти вереницей бегут. Что может быть хуже, когда сам царь Иван Васильевич Москву покинул? И ныне матушка-Москва будто туловище без головы. От неустанных молитв о царе у богомольцев горло пересохло. И никто ничего не знает, что будет. Дивны дела твои, Господи! Дожили!
Иван Федоров, Мстиславец, а с ними и печатники побежали, как и все люди Никольской слободы, на Красную площадь. Не отстала и Охима.
Разнеслась молва, будто вернулся царь. Однако вместо радостного церковного благовеста с московских звонниц срывался назойливый дребезжащий набатный разнобой колоколов.