Иван Грозный. Сожженная Москва

Тамоников Александр

– Это я, Алена, – сказал Бордак.

– Все пугаюсь, извиняй, Михайло, никак не могу привыкнуть, что свободна.

– Привыкнешь. – Он присел на скамью и посмотрел на нее: – Я завтра возвращаюсь в Кафу.

– А я? – встревожилась женщина.

– Ну, ты же ведаешь, что поедешь на Москву. И уже послезавтра. – Бордак достал из-под рубахи мошну: – Возьми. Это деньги, здесь пятьдесят рублей. Тебе и сыну надолго хватит. Ни в чем не отказывай ни себе, ни Петруше. И живи на подворье спокойно. Если что, ведаешь,

к кому обратиться за помощью. И эта помощь будет очень значимой, никто после и взглянуть на тебя не посмеет.

Алена, теребя в руках платок, тихо спросила:

– А когда ты вернешься?

– То не ведаю. Может, скоро, может, нет. Мыслю, не позднее, как выпадет первый снег.

– А что будет, когда ты вернешься?

– Жить будем, Алена. И жить так, как пожелаешь ты. Об этом позже. Сейчас не время обсуждать те дела. Но будь покойна, мой дом в любом случае станет и твоим домом, если ты, конечно, не захочешь что-то изменить. Ну, вроде все. Я уеду рано…

– Я провожу тебя, – подняла на него глаза Алена.

– Нет, то лишнее. Встретимся на Москве. Счастливой вам поездки! Пошел я.

– Спасибо тебе, Михайло.

– Не на чем, Алена, не на чем.

Бордак поднялся и ушел к себе.

Алена еще долго молилась. Потом легла, прижав к себе сына. Для них начиналась новая жизнь. Какой она будет, знал только один Господь, но ей верилось, что долгой и радостной.

Встала она задолго до рассвета, оделась в лучшие одежды, какими с ней поделилась Ирада, навела румяна, подвела брови, уложила волосы. Как только просветлело, вышла во двор. Там был только служка, и она спросила у него:

– Что, неужто Михайло уже уехал?

– Нет, он трапезничает на кухне. Меня послал коня вывести.

Вскоре появился Бордак, увидел ее и возволнованно спросил:

– Алена? Ты пошто в такую рань здесь или приключилось что? Не приболел ли Петруша?

– Все у нас в порядке, Михайло, я просто… проводить тебя пришла.

– И стоило вставать в такую рань?

– Стоило. Вот возьми, татары не нашли, не отобрали, потому как дюже хранила. – Она протянула ему бечевку, на которой висел махонький мешочек. – Это талисман, Михайло. Он помог нам с Петрушей, да не помог мужу, но талисман-то мой. Теперь пусть будет твоим. В мешочке земля наша русская.

– Оставь, Алена, тебе самой пригодится.

– Нет, я еду на Москву, ты же – к проклятым басурманам.

Агапов, вышедший из летней кухни, услышал эти слова и, улыбнувшись, спросил:

– Ризван – тоже басурман?

– Нет, – ответила Алена. – Ризван хороший, и семья его хорошая, добрая семья. Они не басурмане, они наши друзья. А будут на Руси, так и самые дорогие гости.

– Правильные слова, – улыбнулся Бордак. – Ризван не из тех собак, что продают и покупают людей, как скот или вещи.

Служка подвел коня.

Агапов обнял Бордака, кивнул служке, и тот ушел.

Алена настояла на своем, и Бордак надел на шею бечевку с мешочком земли русской.

– Да хранит тебя Господь, Михайло, – перекрестила она его.

– И тебя с Петрушей также, Алена. Доброй дороги вам!

– Ох, и не ведаю, что со мной. За себя и сына не боюсь, а вот за тебя боязно.

– Все будет хорошо, Алена. Мне пора ехать.

Алена неожиданно прижалась к нему, поцеловала и тут же, подхватив подол платья, побежала к своему жилищу.

А у Бордака пылали губы. Вельми жарким оказался этот короткий поцелуй.

Он поправил саблю, проверил, как закреплены мошна и посольская грамота. Вскочил на коня, ударил по бокам, и тот пошел рысью со двора.

Выезжал Бордак прямо на улицу, обитатели которой только начали просыпаться. Вышел к краю селения и поскакал проторенной дорогой через степь.

На утро следующего дня, когда посольское подворье покинул отряд под предводительством Осипа Тугая, с Аленой и Петрушей, он прошел уже полпути, отдохнув среди колючих степных кустов.

Проснувшись, подумал об Алене. Хорошо, если за полтора месяца доберутся и не встретят по пути лихих людей. За то след Бога просить. Бордак помолился, перекусил и продолжил путь.

К Кафе подъехал, когда стемнело. Заехал во двор Ризвана со стороны сада. Во дворе находился Хусам. Завидев Бордака, поприветствовал его, забрал коня, повел в стойло обтереть, напоить, накормить.

Ризван с женой не спали. Сидели в главной комнате, говорили о предстоявшей свадьбе сына. С возгласом «А вот и снова я!» Бордак вошел в комнату.

Ризван улыбнулся, Ирада сразу закрыла нижнюю часть лица платком, чужой мужчина не должен ее видеть. Впрочем, это было сделано машинально.

– Я знал, что ты вернешься. Но ладно, Ирада, – повернулся Ризван к жене, – Михайло голоден, сделай что-нибудь покушать.

– Да, Ризван, – кивнула она и ушла.

Ризван взглянул на Бордака:

– Что за дела на этот раз у тебя, Михайло?

– Расскажу потом, сейчас же поведаю лишь то, что завтра мне нужна встреча с Курбаном.

– Желаешь вновь говорить с мурзой Азатом?

– Об этом, Ризван, позже. Не представляешь, как я устал.

– Да что представлять, знаю, нелегко путешествовать по пустыне на солнцепеке. Баню топить поздно, помойся из бадьи. И приходи на кухню. Потрапезничаешь, и спать. А утром прознаем, в Кафе ли мурза Азат, а с ним и Курбан. Коли тут, то будет тебе встреча с ним.

– Ох, опять бриться. Знал бы ты, как это противно, – вздохнул Бордак.

– Для иноземцев удобно.

– На то они и иноземцы.

Михайло обмылся, переоделся в легкие одежды, откушал вдоволь и завалился спать.