Иван Грозный
Шрифт:
Он оборвался, вытянулся на носках и, приложив к уху ладонь ребром, насторожённо прислушался.
— Ей, Господи! Твой раб недостойный…
И, прищурившись, пошарил глазами по оцепеневшим в суеверном экстазе лицам. Торжествующая усмешка едва заметно плеснулась по краям губ и потонула в оттопырившемся клинышке бороды.
— …вотчинный земли Лифляндския, — воркующим щебетом пронеслось где-то в вышине, как будто далеко за хоромами, и неожиданно резко разрослось в громовой раскат:
— …и иных многих земель государь!
Руки
— Пить, — тихо попросил Грозный, почти падая на Вяземского, и воспалёнными губами жадно припал к ковшу.
В трапезной стояла мёртвая тишина. Только Заблюда, не в силах сдержать благоговейного умиления, сдушенно всхлипывал перед занавешенным киотом. Но от этого, казалось, тишина смыкалась ещё торжественнее и благолепнее.
Грозный допил вино, отставил ковш и вдруг вскочил разгневанно с кресла.
— Убрать!
Неупокой ухватил Ряполовского за бороду и с силой рванул к себе. Симеон вцепился зубами в руку холопя, носком сапога откинул его в сторону и подполз к царю.
— Убей, государь, токмо не допусти, чтобы смерд нечистыми перстами своими касался гос…
Он недоговорил. Десятки рук стиснули его рыхлое тело и поволокли вон из трапезной.
Щереметев и Сабуров, крепко обнявшись, отчаянно отбивались от наседавшего на них Тына.
Грязной приказал связать их.
Биркин и Загряжский с издевательскою усмешкою предложили Овчинину следовать за ними.
Боярин послушно подчинился и направился к выходу.
У порога он задержался на мгновение, что-то соображая, и резко повернулся к царю.
— На милостях твоих бью тебе челом, государь. Токмо памятуй: испокон веку крепка была земля Русийская не смердами, а господарями!
Царевич прыгнул к порогу и, подхватив с пола машкеру, напялил её на перекошенное лицо Овчинина.
— А пригож скоморох! Ужо распотешатся мыши те в подземелье!
Со всех концов Москвы стрельцы сгоняли людишек к урочищу, в котором чинят казнь злодеям.
Грозный, отпустив гостей, заторопился на место казни.
Низкорослый нагайский аргамак лихо помчал царя на Козье болото.
За отцом, в шеломе и тяжёлых доспехах, скакал царевич.
Батожники стремительно неслись по улицам.
— Дорогу преславному! Царь! Дорогу царю!
И усердно секли всякого, кто замешкался по пути.
На Козьем болоте Иоанн, превозмогая боль в пояснице, с нарочитой лёгкостью спрыгнул с коня и, чуть раскачиваясь, направился к кругу.
Народ упал ниц.
Иван-царевич на полном ходу врезался в толпу и, не скрывая озорного веселья, честил на чём свет стоит татар, наградивших его норовистым конём.
Грозный погрозил сыну, а сам с сожалением вспомнил о своей утраченной юности и хвастливо шепнул
— А бывало… Памятуешь ли, како яз был горазд людишек давить?!
Боярин расцвёл в восхищённой улыбке.
— Нешто запамятуешь ту стать твою молодецкую! Орлёнком летал ты, преславной!
У дыбы, окружённый дьяками и катами, стоял доставленный на Москву Микита Угорь.
Он был неузнаваем. Левый глаз его вытек ещё во время пыток в губном приказе, вместо носа торчал вывороченный обрубок, а на подбородке, в прогалинках, где ранее росла борода, взбухли гноящиеся бугорки струпьев.
Поодаль от дыбы испуганно жались друг к другу ходоки, которым Угорь наказал доставить гуся с денежною начинкою.
Иоанн подал знак ратнику.
Закручинившимся вздохом пролились в воздухе звуки рожка. Толпа шумно поднялась с земли и замерла в ожидании царёва слова.
— Обсказывай, дьяк!
Долго и обстоятельно докладывал приказный о преступлении Угря.
Больно заломив пальцы, Иоанн страдальчески выдохнул:
— Вот, добрые люди, те, которые норовят сожрать вас, яко псы пожирают говядину.
Грязной подтолкнул одного из ходоков поближе к дыбе.
Царь с чувством глубокого сострадания оглядел холопя.
— А лихо вам от дьяков да бояр?
— Лихо, царь, тако лихо — мочи не стало.
Плечи Грозного судорожно передёрнулись.
— Умельцы вы гуся делить? — процедил он сквозь зубы, переводя прищуренный взгляд свой на катов.
Выхватив из-за пояса секиры, каты низко склонили головы.
— Допрежь всего отрубили б вы тому гусю лапки.
Точно кипящим варом обдал толпу смертельный крик Микиты.
— А абие секите руки премерзкому.
Прижавшись к отцу, царевич со звериным наслаждением следил за извивающимся по земле дьяком.
Каты подняли высоко над головами залитый кровью обрубок.
Вяземский провёл пальцем по своему горлу.
Кат поплевал на руки и, крякнув, как дровосек, ударил секирой по затылку уже ничего не чувствовавшего Угря.
Царевич наступил на труп и победно запрокинул голову.
— А по вкусу ли тем, кои лихо робят со холопи, гусиное мясо? — И лукаво перемигнулся с отцом.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Замятня и Шереметев, закованные лицом к лицу в общие железы, пролежали всю ночь в подземелье.
— Ты! — таращил во тьме глаза Шереметев, стараясь вцепиться зубами в губы соседа.
Микола Петрович собирал ёжиком лоб и остервенело бодался.
— За моими же хлебом-солью поносил меня при боярах и Федьке, бесстыжий, — сипел он по-гусиному и смачно плевался.
Присмиревшие было поначалу от непривычного шума крысы по одной выползали из нор и, щерясь, подозрительно обнюхивали людей.