Иван Грозный
Шрифт:
— Исполнилась воля Божья, великий царь! Вновь явил Он миру милость Свою к тебе. Отныне и впредь будет править в государстве твоём Закон. И судьи твои будут судить людей твоих не по произволу своему, а по Судебнику, принятому всей землёй. А в церквах и монастырях твоих вновь воцарятся благолепие и согласие. А ты, великий государь...
— А я как был ни с чем, так и останусь ни с чем! Мне земля нужна, поп. Понимаешь? Земля!.. Что мне рацеи твои [45] ? Взывай теперь к Небесам, не взывай — не дал мне земли Собор. Не дал, поп! И ты не помог. И Макарий не помог. И опять я как перст один в державе моей...
45
…Что
— Бога гневишь, государь! Не один ты. Вокруг тебя люди. И эти люди готовы жизнь свою положить за тебя, за державу твою, великий царь...
— Что мне они, что мне их жизни, поп? И что мне все эти ваши лукавые словеса? О, вожди слепые! Лицемеры проклятые... Где земля моя, поп? Где?!
— Ты царь, Иван. И вся земля в державе твоей твоя. Кто бы на ней ни сидел...
— Врёшь, отче Сильвестр! Врёшь! Не царь я, а холоп холопей моих...
— И вновь говорю тебе, царь: Бога гневишь ты в безумной гордыне своей! Неужто не видишь ты, неблагодарный, что счастливо царствие твоё? Что Божественная десница простёрлась над тобой, оберегая и храня тебя?.. Заупрямился Собор? Ну и что? Может, запрос твой был слишком высок по нынешней жизни нашей, и не приспело ещё время твоё, и не готов ещё народ твой к твоим новизнам. А может, и ошиблись мы с тобой. Может, оно и к лучшему, что упёрся Собор и земли монастырские в казну твою не дал...
— Ты что, спятил, поп? Что ты несёшь? Ты же сам...
— Нет, государь, я не спятил. Я в своём уме. И по-прежнему считаю, что не духовное, не Божественное то дело монастырям землёю владеть и крестьян за собой держать. Но одно дело, что любо или не любо мне, смиренному служителю церкви. А другое дело, что нужно тебе, великий царь. Тебе и державе твоей.
— Мне земля нужна, поп! Что ты всё крутишь, что ты всё вертишь? Я совсем перестал понимать тебя...
— Сейчас, сегодня — что нужнее всего державе твоей, великий государь? Тишина. И доход казне твоей. Как примирился ты с боярами своими и дал управу земле своей во всём, так настала в земле Русской тишина и зажили люди твои, не опасаясь наконец единоплеменников своих. Ну, а доход? А казна твоя? Сам рассуди: где доходнее крестьянину хозяйствовать, где легче тягло твоё государево тянуть? За большим ли боярином либо за монастырём или за каким воинником из худородных, кто по бедности и убогости своей и со своего крестьянина последнюю шкуру сдерёт? И оттого не прибыток будет казне твоей, а лишь скудость, и державе твоей один вред...
— Так что же, по-твоему, поп, бросить, оставить то дело великое? Забыть о нём?
— Оставить, государь. По крайней мере, до поры. А дальше там видно будет, что и как. Жизнь научит...
— Нет, отче Сильвестр! Без земли мне не обойтись. Мне земля нужна, поп. Понимаешь? Земля!
— Есть земля, государь. Казань! Иди на Казань, иди на Астрахань, иди на Крым — там и землю найдёшь. И Отечество своё от разорения, от набегов варварских наконец освободишь, чего не смогли совершить ни дед, ни родитель твой... Казань, государь! Перво-наперво Казань. И ни о чём другом теперь не должен ты думать, великий царь. За спиной у тебя наконец тишина и мир в людях твоих. А перед тобою одно — Казань!
— А если не одолею, поп? Что тогда? Боюсь я, отче Сильвестр. Не верю я в войско своё, не верю я воеводам моим. Не верю я в счастие Русской земли —триста лёг над нею татарская плеть...
— Должен верить, царь! Должен! Это я тебе говорю, наставник духовный твой. Из ночи в ночь посещает меня теперь ангел Господень, и из ночи в ночь твердит он одно и то же: «Пора! Пора государю твоему подниматься! Пора ополчиться ему вместе со всею землёю Русской на безбожных агарян. Настал его час! И благословение Божье — на нём...»
Ах, тяжка, горька доля царская! И нет ему, властелину державному, ни воли, ни покоя ни в чём. Слушай того, слушай этого, того уважь, этого пригрей, а с тем помирись, а с тем не бранись, а этого про запас береги — может, пригодится когда потом... А проснёшься утром — и пальцем пошевелить не смей, даром что царь! Не смей, не моги, потому как за каждый палец, за каждый волосок на голове твоей ухватилось множество цепких
Тяжка, горька доля царская! Но не легче и доля духовного наставника его. Слишком высоко вознёсся поп! Слишком многое на себя взял! И чем выше вознёсся он, тем страшнее будет падение его. Много их было, таких, как он, и в древних царствах библейских, и в Риме, и в Византии, да и в Русской земле. Много их было, безродных баловней удачи, вершителей судеб людских, — а где и как кончали они свои дни? Хорошо, если в опале да в ссылке. Но чаще всего иной им был конец — под топором либо в петле. Скоро, скоро подрастёт твой питомец, отче Сильвестр! Скоро встанет он на ноги свои — и страшной будет поступь его! И тогда помогай тебе Бог, поп... А сколько ещё не сделано в Русской земле! Сколько ещё даже и не начато! Сколько ещё замыслов благих и мыслей светлых у него в голове. И всё то на пользу державе Российской! И всё то прахом пойдёт в тот же самый день, как прогонит его царь... А что он, духовный наставник царский, Богу потом скажет? Как оправдается он перед Ним в бессилии и неумении своём? В том, что так и не сумел он, жалкий поп, распорядиться той властию духовной над царём, что даровал ему Господь?
Ах, зачем, зачем его во всё это занесло? Нет — домой! Скорее домой, к домашним своим, к молитве вечерней, в ту крохотную комнатёночку, к книгам и писаниям его... Скорее домой! Ибо только там, дома, в тишине, среди родных и близких, и может он, усталый пленник судьбы своей, набраться сил и крепости душевной, чтобы и дальше безропотно нести тот крест, что жизнь взвалила на него...
Бежал, колыхался поповский возок по московским ухабам, то пропадая в сугробах, то вновь выныривая нa Божий свет. Скользили и разъезжались полозья его по укатанной санной колее, поскрипывала на морозе тугая упряжь, отфыркивалась, тряся и мотая кудлатой головой, заиндевелая лошадка, соскучившаяся долгим ожиданием там, под царёвым крыльцом. Москва уже спала. И за Неглинной, и в Чертолье, и в глухих извилистых переулках близ Зачатьевского монастыря все ворота были на запоре. И лишь редкий стук колотушки, да собачий лай, да мерцающий слабенький огонёк где-нибудь в оконце под самой крышей говорили о том, что и в этом безмолвии тоже таилась и теплилась какая-то своя, спрятанная от посторонних глаз и не известная никому жизнь.
Полно, да так ли уж и неизвестна была она, эта жизнь? Тем более ему, кому пришлось на своём веку стольких исповедовать, стольких утешать, стольким отпускать их грехи в их последний час... Всегда и везде и во всякие времена жили люди так, как живут они и сейчас там, за этими заборами и наглухо закрытыми ставнями: в болезнях, и трудах, и скорбях, не зная и не понимая ничего от рождения своего и до гробовой доски. И почему так трудна, так бестолкова и безысходна их жизнь — спрашивать надо не у них. А у Того, кто создал этот мир.
А как о том спросишь у Него? И как достучаться, докричаться до Него, чтобы Он услышал тебя?
Глава VI
СВЯТАЯ ЛОЖЬ
Как ни хотелось любимцу царскому Алексею Фёдоровичу Адашеву избежать шума и торжеств по случаю рождения первенца своего, а не удалось. И с отцом Сильвестром сговорился, чтобы крестить наследника не в Кремле, а в маленькой домовой церкви в усадьбе Адашевых на Арбате. И в восприемниках просил быть брата своего Данилу и тихую, робкую жену его, что сама лишь недавно родила, тоже сына. И гостей решено было не звать, отпраздновать сей день лишь в кругу домашних своих, по-семейному, без всяких пышностей и затей.