Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая)
Шрифт:
Хотя государь говорил обо всем спокойно, но было заметно, что руки его слегка дрожат, а голос стал хриплым. Он прерывисто вздохнул и, обратясь к дворецкому, добавил:
— Покличь-ка ко мне князя Юрья, он сей часец у государыни-матушки. Ты же, Федор Василич, при думе нашей будь тут, и твое слово годно будет.
Иван Васильевич опять замолчал, хмуря брови, и вдруг тихо произнес в раздумье:
— Даниара-то яз при собе оставлю вместе с главным полком. Верней многих он…
Государь еще что-то хотел сказать, но вошел князь Юрий и сразу спросил с тревогой:
— Вести
— Слухи токмо, — ответил Иван Васильевич, — но яз не хочу ждать, когда гром грянет. После-то крестись не крестись — не поможет…
Началась долгая и подробная беседа о военных делах, об обороне Москвы на берегах Оки со стороны Дикого Поля, через которое испокон веков все ордынские пути на Русь пролегают. Смотрели карты с указанием бродов и переправ на Оке, думали о разных обходах, но точно ничего не знали, ибо от дозоров никаких вестей не было. Слухи же, что было странно, шли не из степей татарских, а из Литвы.
— Полагаю, — сказал великий князь, — замысел ратный есть у Казимира, не зря Кирей Кривой, бежавший от нас, послом от короля в Орду ездил, зло нам уготовал.
— Сие возможно, — живо подхватил дьяк Курицын, — и слух литовский, мыслю, из Новагорода к нам идет…
Иван Васильевич заметил, что на лице брата на миг мелькнула тревога. Это удивило государя, но он ничего не сказал, подумав, что Юрий боится нападения новгородцев…
Прошло тринадцать дней с тех пор, как Иван Васильевич совещался с Курицыным и князем Юрием о возможном набеге Ахмата. За это время полки московские и полки братьев государя под началом князя Юрия Васильевича заняли по всему протяжению Оки те места, кои им указаны были самим государем. Великая княгиня Марья Ярославна вместе со внуком своим была уже в Ростове Великом, а от Ахмата все еще не приходило из Степи никаких достоверных вестей. Немало беспокоило великого князя и то, что молчал Хозя Кокос, через которого он переслал челобитную грамоту крымскому хану. При этой грамоте было личное письмо от государя к Кокосу с просьбой о том, чтобы он вместе с ханским наместником в Кафе, князем Мамаком, постарались бы склонить Менглы-Гирея скорее заключить союз с Москвой против общих врагов…
Но только сегодня, июля тринадцатого, прибыл на Москву посол из Крыма. Дьяк Курицын поспешил к государю. Сведав через Данилу Константиновича, что великий князь по обычаю пошел в опочивальню свою отдохнуть после обеда, побежал дьяк за ним следом. Не успела еще дверь затвориться за государем, как Курицын подоспел к опочивальне. Иван Васильевич, слыша, что бежит за ним кто-то, приостановился на пороге. Увидев дьяка своего, запыхавшегося, но сияющего радостью, он весело приветствовал его и пригласил к себе.
— Сказывай, Федор Василич, — говорил он неторопливо, — садись поближе ко мне и сказывай!..
— Кокос шурина своего Исупа прислал, тоже евреина. Ночесь пригнал он с купцами кафинскими. Тут на Москве у знакомцев своих на гостьбу стал Исуп-то.
— А сей часец где он?
— У тобя в передней, государь.
— Веди его в трапезную мою, да вели Данилушке угощенье, как для служилых царевичей,
Когда Курицын выходил, государь не выдержал и спросил:
— С чем он приехал-то?
— Ханский ярлык привез, грамоту князя Мамака да письма Кокоса…
— Добре, добре, — с веселой усмешкой молвил Иван Васильевич, — ну, иди, и яз вборзе буду в трапезной. Прием-то будет тайный.
— Разумею, государь…
Когда великий князь вошел в трапезную, там уж все его ожидали, стоя перед входными дверями. Принимая низкие поклоны, Иван Васильевич, не задерживаясь, подошел к красному углу и сел за стол под образами.
Оглядев присутствующих и увидев дьяка Курицына, дворецкого Данилу, начальника своей стражи Ефима Ефремовича, стремянного Саввушку да несколько наиверных слуг, государь милостиво улыбнулся. Обратясь к Исупу, одетому по-итальянски, как одеваются купцы венецианские, но с пейсами и в ермолке, он приветливо спросил:
— Добре ли дошел?
— Дай Бог тобе, государь, жить сотни лет! Милостью Божьей дошел добре, — перевел Курицын слова Исупа, сказанные на итальянском языке.
Евреин же после сего поклонился великому князю и, встав, сказал через переводчика:
— Хан Менглы-Гирей жалует тобя в ответ на челобитную твою грамоту. Хочет он иметь с тобой такую дружбу и братство, какие у него есть с Казимиром, королем польским.
Исуп снова поклонился великому князю и, передавая дьяку Курицыну ханский ярлык, молвил:
— Все сие в ярлыке сказано, и есть на нем печать и подпись хана.
— Истинно все так, — подтвердил Курицын, осмотрев ярлык.
— Сия же грамота, — продолжал Исуп, доставая другую грамоту, — от князя Мамака, наместника ханского в Кафе, который, в угоду зятю моему Кокосу, радеет за тобя, государь, пред лицом Менглы-Гирея для-ради докончания против ворогов Москвы и Крыма, дабы вороги Москвы были ворогами Бахче-Сарая, а вороги Бахче-Сарая — ворогами Москвы. Токмо сие тайно хранить надобно до времени и от короля, и от хана, и от султана…
Исуп с поклоном передал эту грамоту дьяку Курицыну и продолжал:
— Есть еще у меня в столбцах письма зятя моего, которые писаны по-еврейски. Письма сии велики и долги, а без меня, мыслю, на Москве их прочесть некому. Как же, великий государь, с сим прикажешь?..
— Ты повестуй мне, — милостиво молвил великий князь, — о всем писанном кратко, о сути дела. После же переведи все дьяку моему Курицыну по-фряжски, а он сие запишет по-русски. Более же писем мне по-еврейски пусть Кокос не пишет, а токмо по-фряжски или по-татарски…
Исуп почтительно поклонился и продолжал:
— Кокос молит Бога о многих годах жизни твоей и доводит: все, что от сил его, ума и хитрости зависит, все он изделал, дабы склонить хана на вечный братский союз с Москвой. В письмах сих хазрэт Кокос день за днем повестует, как шли у него дела и беседы с князь Мамаком и с самим ханом Менглы-Гиреем. Наиглавно же в сих письмах то, что при всех трудностях дело подвинуто вперед и есть у зятя моего упование благополучно учинить с ханом угодное тобе докончание.