Иван III - государь всея Руси (Книги первая, вторая, третья)
Шрифт:
— Бабунька! Вот вырасту и всех татар побью. Не дам им никого обижать.
Улыбнулась Софья Витовтовна, поцеловала внука и снова стала, какой была всегда, строгой и важной.
— Перестань, Марьюшка, — сказала она, обращаясь к снохе, — сей часец бояр позову думу думать. Буду яз тобе и деткам охраной вместо князя великого, пока он из полона не выйдет.
Глава 2. Пожар и смута московская
Весть о пленении великого князя в тот же день обошла все посады, слободы и подмосковные села и деревни. Уже с ночи потянулись к Москве оттуда возы
Все обозы с шумом, криком, сгруживаясь в кучи, теснились и ворошились под стенами Кремля, медленно и с трудом проходя в ворота. Одни подводы затирали другие, а задние напирали на них, путались, цепляясь одна за другую. Телеги, скотина и люди комом сбивались в общей безрядице. Страх мутил людей и гнал их, не давая одуматься: с часу на час ждали передовых полков Улу-Махмета, уже раз осаждавшего Москву шесть лет назад, пожегшего тогда все посады и слободы. Всяк спешил затвориться за кремлевскими каменными стенами и спастись от полона и смерти.
Полны-полнехоньки стали улицы и переулки кремлевские от многолюдства великого — словно торг шел у всех хором, у каждой самой бедной избы курной и даже у хлевов и закутов. Только не весело от этого торга шумливого — страх и тревога повсюду, — дети и те плакать не смеют.
Негде уже вместиться людям — нигде в Кремле никакого жилья свободного больше уж нет, — и вот на площадях и пустырях ютятся: одни на телегах и под телегами, другие наскоро понаделали себе балаганов из досок, жердей и кольев, обтянутых дерюгой, сермяжиной или холстом дубленым; жгут костры, как кочевники в степи, варят в котлах баранину, кур, гусей, лапшу татарскую или пшено с салом, — кому что бог послал.
Так вот и ночь прошла. Утро заалело над Москвой, а обозы все еще шли со всех сторон; словно извивающиеся черви, впивались они в кремлевские ворота и всё вползали и вползали в улицы, тесня уже осевших там ранее.
Княжич Иван, пробудившись с рассветом, бросился к окну и застыл от изумления и испуга.
— Татары, татары! — громко закричал он, но крик его еле был слышен из-за гула голосов на улицах и почти около самых хором княжого двора.
Мамка Ульяна, дремавшая около крепко спящего Юрия, вскочила с лавки, когда Иван пробежал мимо нее.
— Куда ты, Иванушка? — крикнула она.
— К матуньке.
— Она у бабки! — схватив Ивана за руку, шептала ему мамка. — Татар ждем, Иванушка! В осаде будем у поганых. Наказал господь!
Слезы навернулись на глазах Ульянушки, но Иван, вспомнив о бабке, успокоился и уже не бегом, а степенно вышел из покоя в сенцы, направляясь к Софье Витовтовне.
Покои старой государыни были заставлены раскрытыми сундуками, погребцами и ларцами, большими и малыми. Челядь обеих княгинь спешно приносила из подклетей и укладывала, как в дорогу, шубы князя и княгинь русского, польского и турского покроя на редкостных мехах, головные уборы, сапоги и башмаки с золотым шитьем, унизанные камнями самоцветными и жемчугом. Клали в сундуки золотые шейные цепи, перстни, кольца, серьги и золотые обручи, осыпанные камнями драгоценными, сосуды и блюда золотые, венцы, оклады икон
Всем управляла, руководя слугами, Марья Ярославна, а Софья Витовтовна только приказывала, что брать, а что оставить.
— Всего, Марьюшка, не увезешь, — говорила она ласково и печально, — а сохранить бы токмо святыни свои и от казны нашей то, чем неверным угодить было бы при окупе…
Увидев Ивана, бабка кивнула ему головой.
— Подойди-ка, любимик мой, — продолжала она с той же лаской, тихой и горькой, — чтой-то ты до солнца поднялся?..
Иван подошел к руке бабки и только теперь заметил, что в ее покоях тихо и никакого шума и гомона со двора не слыхать. В опочивальне княжичей все окна отворены, а тут все опущены, и говор людской чуть слышно, словно там, за окнами, ветер в деревьях шумит листьями…
— Яз, бабунька, от крика проснулся. В окно поглядел, а там везде люди шумят, и у нас тоже, у самого двора, а наши слуги их гонят…
Вбежавший Константин Иваныч перебил его и, склонясь к Софье Витовтовне, зашептал:
— Великая государыня, изволь скорее слуг выбрать для своего поезда и в стражу для пути. К ночи надоть тобе с семейством выехать, пока поганые не подступили…
Оглядевшись кругом, он еще тише добавил:
— На Москве, государыня, неспокойно. Черные люди ропщут. Откуда-то вызнали они, будто все богатые да сильные из Кремля хотят выбежать в разные грады, и зло против богатых мыслят…
Софья Витовтовна нахмурила седые брови, посмотрела на дворецкого и молвила:
— Не слушай, где куры кудахчут, а слушай, где богу молятся. Мало ль бреху по граду ходит. Дозоры наши не видали татарского войска. Мыслю яз сперва княгиню с княжичами отослать, а куда, о том после речь будет.
Великой же княгине ране, чем на Кирика и Улиту, не снарядиться, на сборы дня три будет надобно…
— Шумит народ-то, государыня, от страха и зла. Особливо посадские, что еще с ночи в осаду сели. Есть и такие, что хотят все в свои руки взять, государыня…
— Чего бог не даст, — усмехнулась Софья Витовтовна, — того никто не возьмет. Иди, Иваныч, готовь обозы, а слуг для поезда яз тобе потом укажу.
Обернувшись к Марье Ярославне, она сказала:
— А ты, Марьюшка, святое евангелие, кресты и оклады в большой резной ларец положить прикажи да окутать, не бились бы в телеге-то на бревнах да выбоинах…
В покой вошла мамка Ульяна.
— Иванушка, — тихо окрикнула она княжича, — подь умыться. Скоро звонить будут к заутрене, не замешкаться бы нам. Ведь первый-то звон — чертям разгон, другой звон — перекрестись, а третий-то — оболокись да в церкву поторопись…
Накануне дня Кирика и Улиты появился неведомо откуда юродивый странник во власянице и веригах, а в руке у него толстый посох дубовый с медным голубем на верхнем конце. Все лицо у юродивого бородой заросло, копной на голове волосья, а глаза горят и бегают. Быстро так ходит он все меж возов, звеня железами, иногда останавливается, стучит посохом в землю и кричит:
— Ох, смертушка, смертушка — геенна огненная… Все камни сгорят на земле, потекут ручьями железо и медь, сребро и злато!
С гневом отталкивает он всякие подаяния и, запрокинув голову к небесам, с рыданием взывает: