Иван III - государь всея Руси (Книги первая, вторая, третья)
Шрифт:
После смерти Бунко побыл Ермила некоторое время в Волоке Ламском, но, узнав о приближении князя Ивана можайского и о походе из Москвы Шемяки, побежал со своей набранной братией в Тверь, к великому князю Василию Васильевичу. Тут он, сам-пятнадцатый, принят был в обозную охрану.
— Что, укатали и медведя крутые горки? — крикнул ему Федотыч, бородатый мужик из обозных кологривов.
— Уморился, — смеясь, ответил кузнец. — А что не побаловаться, когда наши Москву взяли, а Шемяка с князем можайским и от Волока бежали
— Шемяка бежит, а углицки-то крепко в осаде сидят! Бают наши дозоры, в Угличе пушки у них есть.
— Ништо! — весело крикнул Ермилка, ероша рыжие кудри. — Возьмем град их! А ты вот скажи, где обозу нашему стоять велено?
— Пол самым Угличем, версты за полторы. Тамо, бают, деревнюшка есть с усадьбой боярской. Токмо боярин-то не живет в ней, а живет его тивун. Сам боярин, бают, токмо на охоту сюда приезжает.
Кузнец хитро подмигнул кологриву и весело добавил:
— Значит, пива и меду попробуем!
— А ты мыслишь — батогов там нет?
— Пошто батоги! — засмеялся Ермилка. Мы по-лисьи, с клюками разными содеем! Комар носу не подточит, как мы…
— Эй, вы! Куды прете? — закричали конники, выезжая из-за лесного поворота. — Нету тут проезда! Засеки здесь углицкие вои нарубили.
Сворачивай направо!
— Да нам в Вырубки! — закричали мужики обозные. — В Вырубки, мил-человек!
— Дозоры стоят в Вырубках! Вам сельцо Макарово приказано! Позадь идет Вырубков, малость влево. Сворачивай в просеку, прямиком в Макарово вопрешься!..
— А боярский двор есть тамо, как в Вырубках? — крикнул Ермилка.
— Ишь, у тобя губа-то не дура! — ответил конник. — Токмо в Макарове и есть, а в Вырубках, опричь пяти изб, ничего нетути…
Обоз свернул в просеку. Здесь путь не разъезжен, и сани, поскрипывая полозьями, легко скользят по крепкому снегу, бойко подхваченные лохматыми лошадками.
Утреннее солнышко стоит над самой серединой просеки, вспыхивает райками на крупных снежинках наста, блещет на снеговых шапках сосен и елей. Вот просека стала сворачивать влево, и вдруг где-то совсем близко взлаяли собаки.
— Эх, денек-то ясный какой! — воскликнул Ермилка. — Глаза слепит, ничего не видать против солнышка.
Но солнце на повороте постепенно отходило вправо, синеватые тени от верхушек деревьев, ломаясь на сугробах, тянулись поперек дороги. Вот обоз въехал совсем в тень, солнце спряталось за сплошной стеной леса, а впереди весело засияла широкая снежная поляна. Дорога, резко изогнувшись, пошла по небольшой речке, на правом берегу которой блеснул золоченый крест над маленькой деревянной церковкой.
— Макарово, надо быть! — весело оглянулся к Ермилке Федотыч. — Гляди, коло церкви-то! Усадьба, надо быть, боярска.
— Верно, — обрадовался Ермилка, разглядывая высокий бревенчатый частокол, из-за которого
— А там, — заметил кологрив, щуря от солнца глаза, — там вон и хоромы. Все крыши им по пояс, до горниц…
Боярские хоромы стоят почти посредине двора, поблескивая слюдой в окнах второго яруса. Видно и крытую лестницу с площадками, с точеными столбиками, с узорными решетчатыми перилами, что идет прямо к горницам, минуя подклети. Над деревянной кровлей на четыре ската чуть тянутся из дымницы сизые струйки.
Ермила-кузнец нахмурил брови и сказал мрачно кологриву:
— Боярин, видать, здеся: вишь, дым, — поди, обед ему стряпают!
— Пожалуй, и здеся, — согласился Федотыч, — а ежели и нет его, дворский есть. Все едино в усадьбу не пустят. Вон, гляди, у хором-то поблизости три больших избы стоят. Сколь, значит, у него тут челяди, слуг, а может, и воев! Не иначе, тут вотчина его. Вон и за церквой людно, целое село. Изб боле семи будет…
Когда княжой обоз шел мимо широко открытых ворот усадьбы, видно было, что на дворе много возов с разной поклажей. Ключник с подключниками принимал оброк с сирот: мешки с рожью и пшеном, масло топленое, шкуры, яйца, мед, резаных уток и гусей, рыбу мороженую, туши бараньи, говядину…
— У нас третий уж день недоимки батогами выбивают, ироды! — молвил Федотыч.
— То-то! — поддакнул Ермила. — Не зря тут слуги с батогами около дворского стоят.
Но и без Ермилы все в княжом обозе заметили батоги. Тут же с дворским был и дьяк с пером гусиным за ухом и с чернильницей на поясе. Держит дьяк в руках бумагу, читает, бубнит что-то — не слыхать за дальностью. А на красном крыльце, на нижней площадке стоит в шубе боярин, ниже на ступеньках пять человек с ножами и копьями.
Остановился обоз поближе к усадьбе, а возчики и стражи подошли к самым воротам, где топчется кучка мужиков да женок, заглядывая на боярский двор.
— Моего ведут, моего, — вдруг заголосила тонко одна из женок, — из сруба ведут, сердешного…
— Нишкни! — дернув за рукав, сурово остановил ее старик. — Слезой тому не помогнешь…
— Не могу я, свекор-батюшка! Моченьки моей нетути!
— Нишкни! — еще строже крикнул старик. — Приказывал я Николке: не меняй барана на тулуп, в старом проходишь.
— Да как же в старом-то! — загорячилась невестка. — Старый-то чинить уж нельзя — сопрел весь, а Ванюшке моему полушубчик нужен был, да…
— Ладно, — мрачно молвил старик, — а ныне вот за Ванюшку взгреют ему зад и макушку…
Он пожевал беззубым ртом и горестно замолчал. От амбара, возле которого стоит сруб, ближе и ближе подводят чернобородого мужика со связанными за спиной руками. Вот он стоит уж у крыльца, бледный весь, губы дрожат. Смотрит он в ворота, видит старика отца и жену, хочет что-то крикнуть им, но сдерживается, хмурит упрямо брови.