Иван Калита
Шрифт:
– Повадился волк овец таскать, не отстанет, пока всех не перережет. Мыслю я, свет велик, и надобно место сыскать, куда бы не дошёл тиун.
– У княжеского тиуна руки длинные, всё одно сыщет, - возразил молодой худощавый смерд Демьян.
– Не сыщет, в лес уйдём…
Недолго собирался Гаврила. Положил в торбу лепёшек, котелок, сунул за пояс топор, взял в руку рогатину и, поцеловав Василиску, раннею зарею отправился в дорогу.
Минула неделя, другая. Ждёт Василиска отца, выглядывает.
А погода заненастилась. Заволокло небо тучами, моросящий дождь нудно сыплет
Глухо шумит лес, обвисли до самой земли тяжёлые еловые лапы, и кап-кап - звонко отстукивает дробь по листьям берёз и осин. Попрятались от ненастья в чащобу звери и птицы, пережидают.
В один из таких дней возвращался в Орду московский баскак, одноглазый Сагир-хан. Чавкает под ногами грязь, лошади забрызгались по самое брюхо, Сагир-хан прикрыл глаз, и не поймёшь - спит он или не спит. Малахай из верблюжьей шерсти промок насквозь, дождь сечёт в неподвижное, словно высеченное из камня, безбородое лицо, стекает по покрытым салом и грязью щекам. Далеко по дороге растянулись конные воины, телеги, груженные поклажей. Много русского добра везёт в Орду Сагир-хан.
Вот он открыл глаз, всмотрелся вдаль. Ничего не видно, кроме моросящей пелены дождя. Сагир-хан буркнул что-то и шумно потянул носом воздух. Теперь он знал точно: неподалёку деревня - пахнет дымом.
– Мирза!
– окликнул он ехавшего поодаль десятника.
Тот подскакал.
– Там, - Сагир-хан протянул руку вперёд, - деревня. Скачи, пусть урусские бабы шибко печи греют, блины пекут.
– Он причмокнул, ощерился в улыбке.
Сагир-хан любил русские блины и жаркую избу. При случае он спал на полатях, и, когда угревался, ему снилась родная степь и кибитка, в которой много лет назад прошло его детство.
Мирза ударил коня и поскакал выполнять приказ. Следом, разбрасывая грязь, понёсся десяток его воинов.
А Василиска обед сварила, в избе прибрала и только было присела передохнуть, как слышит - кони заржали, забрехала собака.
– Кого это принесло в ненастье?
Она вскочила, разогналась к двери выглянуть, как в избу ввалился ордынец.
Василиска попятилась, от страха перехватило дух, а тот уже в избе хозяйничает, по полкам шарит, на девчонку не смотрит.
Василиска боком-боком к двери, а тут, на беду, ещё ордынец вошёл, старик одноглазый. Первый ордынец сразу же от полок отошёл, а второй сел на лавку, ноги вытянул, вода лужей на пол стекает, а сам Василиску одним глазом разглядывает. Потом что-то крикнул первому ордынцу. Тот подбежал к Василиске, заломил ей руки, поволок из избы. Василиска крик подняла, ордынцу руку укусила. А во дворе ещё ордынцы. Схватили они Василиску, связали и в клеть кинули. Упала Василиска в угол и залилась слезами.
Томительно долго тянулся день, настала ночь, никто не приходил в клеть к Василиске. Слышно ей, как переговариваются дозорные ордынцы, рядом в сарае хрумкают траву их кони.
Обо всём передумала Василиска, терялась в догадках: зачем её кинули сюда?
Пришло утро. Дождь перестал ещё с вечера, и первое солнце пробилось сквозь щель. Двор ожил, наполнился голосами. Речь ордынская непонятна Василиске. За стеной заревела корова, забила
– Зарезали… - испугалась Василиска.
– Что теперь отцу скажу?
Потом ордынцы выводили из сарая лошадей. Василиска догадалась: «Уезжают!»
Она с трудом перевернулась с боку на бок. Связанные руки и ноги налились, болят. Загремел запор, и дверь со стуком открылась. Яркое солнце брызнуло в клеть. Василиска зажмурилась. Ввалились два ордынца, подняли Василиску, вынесли во двор, кинули на телегу. Горько закричала, запричитала Василиска. Теперь уж она знала, что увезут её в Орду и не видать ей никогда ни отца, ни тех берёзок, что стоят у избы…
К телеге подъехал Сагир-хан, поглядел на Василиску, ощерился в улыбке:
– Якши! Якши русский девка! Хорошо!
– Приподнявшись на стременах, взмахнул плёткой, и отряд двинулся из деревни.
Весёлый возвращался домой Гаврила. Не напрасно ходил он, хорошее место сыскал. Поляна большая, ещё чуть вырубить и выжечь лес, хватит земли для деревни.
Кругом лес и в лесу озеро, в нём полно рыбы. А главное - туда ни рязанский князь, ни его бояре не достанут.
Под вечер вошёл Гаврила в Коломну. На пустынной, заросшей травой улице паслись козы, посреди колодец с замшелым срубом и тёмной от времени и сырости бадейкой.
Гаврила напился. Протоптанной вдоль частоколов тропинкой вышел на площадь, где по воскресным дням собиралось торжище. Запоздалые купцы, перекликаясь, закрывали лавки, вешали на двери пудовые замки. Гаврила подошёл к одной, ещё открытой лавке, долго разглядывал товары, приценивался и, наконец, облюбовав красную ленту, уплатил степенному купцу, подумал: «То-то обрадуется Василиска!»
Зазвонили от вечерни. В открытые церковные двери повалил коломенский люд. Мимо прошли две молодайки. Одна кинула на Гаврилу взгляд, что-то сказала другой. Обе захихикали. Гаврила поглядел вслед той, что побойчее. Та тоже оглянулась, приостановилась.
– Али узнал?
– Да приметил.
– А коли приметил, то приходи по свободе. Спросишь в слободе Авдотью, изба приметная, у калитки ракита.
Сказала и пошла, пересмеиваясь, а Гаврила в кружало направился. В полутёмной избе людно, едко прошибает лаптями, чесночным духом. От мисок валит пар. Гаврила подсел к столу, развязал кошель, вытащил две оставшиеся деньги, с сожалением покрутил, подозвал хозяина.
– Чего подать, щей али баранины с чесноком?
– Щей.
– Так тогда, может, и медку? Медок ядрёный, раз выпьешь, второй захочется.
Гаврила подумал, прикинул. Решительно махнул рукой:
– А, давай. За удачу выпью.
Из кружала Гаврила вышел ещё засветло. Постоял, посмотрел на отливающую маковку церкви Воскресения. Увидел проходившую мимо девку, вспомнил Авдотью, подумал: «А, пойду, может, у неё заночую».
В слободе спросил Авдотью, ему указали на полуразвалившуюся избёнку с покосившимся оконцем. У сорванной калитки росла ракита.
«Трудно без мужика», - пожалел Гаврила.
На стук вышла старая бабка.