Иван Калита
Шрифт:
Подскочившие монахи под руки высадили из возка митрополита. Маленький, сухой, с морщинистым лицом и задравшейся бородёнкой, он дрожащей рукой благословил князя и процессию, осенил крестом теснившийся в стороне люд. Хор умолк.
– Дети мои, - воздев руки, заговорил митрополит.
– Денно и нощно молюсь я о вас! С радостью зрю я Москву. Яко Киев при князе Володимире, тако и Москва ныне, мати городов русских.
Мати городов… Мать! Нет у человека ничего дороже матери и родной земли. Страдания отчей земли - твои страдания, человек. Руками твоими, человек, встала Москва от разорения, твоим трудом, человек, красна
И не быть тогда пожарищам на Русской земле, и не литься крови… И не станут плакать вдовы, и не будет сирот, а матери не заплачут по убиенным сыновьям…
Мати, земля наша, мати…
Старчески мутные глаза митрополита заблестели от слез. Кто-то в толпе всхлипнул.
Стоявший за спиной князя дворский широким рукавом смахнул набежавшую слезу. А митрополит Пётр, немного успокоившись, попросил:
– Сын мой, князь Иван, дай руку, устал я с дороги.
– Поддерживаемый князем и монахом, он прошёл и митрополичий терем, отстроенный ещё в прошлым приезд.
В горнице старый митрополит сел в обитое красным аксамитом кресло, коротко приказал служке:
– Оставь нас!
И едва за монахом закрылась дверь, обратился к Ивану:
– Навсегда я приехал к тебе, сын мой. Умереть приехал сюда, в Москву.
– Преблагой владыка, зачем говорить о смерти!
– попытался возразить князь, но митрополит поднял руку.
– Не говори, сын мой! Я смерти не боюсь, и пожил я немало. Чую, призовёт меня скоро Всевышний на свой суд, и хочу я стоять перед его очами с чистой душой. А душа моя указывает, чтоб перенёс я митрополию из Володимира в Москву, город ремесленный, торговый. Аще Божьим изволением станет в Москве митрополия, то быть ей и матерью городов русских. Тебя же, сыне, поучаю и вразумляю на то. И ещё наказую построить в Москве из каменья храм. Пусть то будет церковь Успения… Аще воспримешь сие моё учение, то и сам прославишься больше других князей, и сыновья, и внуки твои, и город твой славен будет…
– Построим, отец владыка. Нынче же накажу камень свозить и умельцев по всему княжеству сыскивать. Да и нам, московитам, пришла пора учиться из камня строить.
– Спасибо, сын мой. А коли умру я, тело моё в той церкви положите… А теперь, сын мой, хочу соснуть я.
– Он устало закрыл глаза, рука вяло повисла.
Иван Данилович осторожно приподнял её, положил на подлокотник и тихо, на носках, вышел.
Глава 2
То утро Данилка запомнил на всю жизнь. Они с батькой собирались в поле, и пока отец выводил старого, с отвисшим брюхом конька, Данилка вытащил из сарая сбрую. Отец сказал:
– Верно, первыми выедем, соседи-то, ишь, ещё зорюют.
Рослый, плечистый Данилка в белых холщовых портках и такой же рубашке, подпоясанной верёвочным пояском, только добродушно улыбнулся и, легко подняв соху, положил на телегу. Светло-русые кудри рассыпались по плечам.
Отец
– А и силушка у тебя. А ведь ашнадцатый только минул.
Пробежала за огоньком босоногая соседская девка, метнула на Данилку лукавыми глазами. Парень потупился, покраснел.
Потом они о батькой хлебали тюрю. Ржаные корки хлеба плавали в подсоленной воде. Отец ел степенно, подставляя под деревянную ложку мозолистую руку. Мать тем временем вытащила из печки горячие лепёшки, завернула в узелок и сунула Данилке за пазуху. Приятное тепло разлилось по телу. Отец встал, вытерся рукавом и, перекрестившись, бросил:
– Идём, что ли.
Данилка не успел выйти из-за стола, как в избу донеслись разноголосые крики. И вот уже заголосили на все лады бабы и ребятишки, неистово забрехали собаки, от конского топота задрожала земля.
– Беда!
– закричал отец и выскочил во двор. Данилка за ним следом.
По селу с воплями метались испуганные смерды. Везде слышалось: «Орда! Орда!»
На село со стороны проезжего шляха, что вёл от Дм кого поля на Рязань, с воинственным криком «кху-кху- кху!» тучей неслись всадники.
Данилка остолбенел.
– Мать прочь!
– крикнул ему отец, но было поздно.
Передние всадники, пригнувшись к гривам, с гиканьем проскочили мимо их избы, устремившись за разбегавшимися смердами. Данилка хорошо видел их плоские запылённые лица. Откуда-то вывернулся ордынец в войлочном колпаке и рваном стёганом халате, осадил завертевшегося длиннохвостого коня.
Отец побежал в избу.
– Ит! [34] завизжал ордынец, и волосяной аркан обвил шею отца, свалил его наземь.
34
Ит - собака.
Данилка схватил валявшуюся оглоблю, прыжком очутился возле татарина.
– Ха! [35]– взвизгнул ордынец, выхватив кривую саб лю, но не успел увернуться, как Данилка, махнув оглоблей, выбил его из седла.
– Бежи, батя!
– крикнул Данилка отцу, и в ту же минуту страшный удар обрушился ему на голову.
Парню почудилось, будто само небо рухнуло. Данилка пал как подкошенный. Что было дальше, он не помнил.
Очнулся Данилка, и первое, что увидел, - склонившееся над ним заросшее лицо деда, жившего через двор от них. Голова гудела и трещала от боли.
35
Xа - стой.
– Ожил, касатик. Вот я тебе водички дам испить.
– Он приподнял Данилкину голову, подставил к губам глиняную плошку.
– На, касатик, испей.
Данилка пил жадными глотками, вода лилась по подбородку. Потом старик подхватил его под мышки, кряхтя, оттащил под берёзу, прислонив к стволу, усадил. Теперь Данилка видел горевшие ярким огнём избы, отца, лежавшего в луже застывшей тёмно-бурой крови.
– Убили батьку, - простонал он.
– Всех убили, касатик.
– Дед вытер набежавшую слезу.
– А баб и ребятишек в полон угнали.