Иван Калита
Шрифт:
Лишь теперь опытный Кавгадый почуял неладное. Придержав коня, он окинул быстрым взглядом поле битвы и все понял.
— Назад! — отчаянно завопил мурза, подняв жеребца на дыбы и указывая плетью в сторону реки. Но было уже поздно.
Татары стали жертвой своего же излюбленного приема — ложного, завлекающего в ловушку отступления. Несмотря на силу и быстроту своих коней, мало кто из ордынцев сумел вырваться из кольца: куда бы татары ни направляли своих скакунов, повсюду их встречал непримиримо ощетинившийся бурелом мечей и копий. Татар истребляли с деловитой, холодной безжалостностью: так расправляются с шайкой конокрадов, застигнутых на месте преступления, или со стаей волков, долго и безнаказанно задиравших у селян
К тому времени, когда пешие полки подоспели к месту битвы, с относительно немногочисленной конницей уже было покончено. Началась большая сеча. Без охоты, точно подгоняемые бичами, шли вперед московские и низовские ратники — истово, с воодушевлением, встречали их тверичи, защищавшие родную землю.
Будто пара коней в одной упряжи, Осип и Илейка продолжали держаться вместе даже тогда, когда ряды обоих войск смешались и в горячке боя стало подчас не разобраться, где свой, а где враг. Телесная мощь Осипа делала свое дело: как срубленное дерево, падая, обламывает ветки, так и московский богатырь медленно, но верно прокладывал себе дорогу сквозь слепленную из железа и человеческой плоти гущу, заставляя поникать на землю всех, кто оказывался на его пути. Так что Илейке, независимо от его желания, гораздо чаще приходилось видеть перед собой широкую спину друга, нежели лезвие вражеского меча. И такой надежной, такой неуязвимой казалась ему эта могучая спина, что когда она покачнулась и накренилась набок, Илейка сперва подумал, что Осип просто оступился, споткнулся о тело им же поверженного врага. Но неужели ему мерещится и скрежет прорываемой кольчуги, и эта горячая алая влага, брызнувшая ему в лицо, и круглое железное жало копья, торчащее между лопаток друга? Всего лишь на миг замер Илейка, глядя, как беспомощно опрокидывается на истоптанный окровавленный снег большое Осипово тело, всего лишь на миг опустил свой меч, но именно этого мига ему и не хватило, чтобы заметить окованную железом палицу, занесенную над его головой круглолицым, напряженно поджавшим толстую нижнюю губу тверским воином...
Юрий Данилович смотрел на разгром своей рати с вершины косогора. Взгляд его был неподвижен, губы плотно сжаты; лишь широко раздувающиеся, как у жеребца, ноздри выдавали чувства, владевшие сейчас князем. Находившиеся с Юрием немногочисленные приближенные и слуги, зная бешеный нрав своего господина, боялись вымолвить даже слово и только обменивались за спиной князя выразительными взглядами.
С поля боя прискакал Иван. Его шелом где-то потерялся, алая бархатная кочь была разорвана в нескольких местах, но ангел-хранитель молодого князя потрудился в тот день на славу — на теле Ивана не было ни одной царапины.
— Бориса заяли, — прохрипел Иван, с трудом переводя дух. — Нужна хотя бы сотня смелых воев: может быть, нам удастся прорваться в их стан и отбить его.
— Нет у меня больше воев, — глухо отозвался Юрий, на лице которого при этом известии не дрогнул ни один мускул. — Или ты не видишь?
Слабым движением будто одеревеневшей руки он указал на поле, где тверичи уже повсюду теснили остатки московского войска, не оставляя ни малейшего сомнения в исходе битвы.
— Но надо же что-то делать, брат! — воскликнул Иван.
— Поостерегись, княже! — молвил один из слуг Юрия, указывая рукой на конный отряд, зашедший москвичам с тыла и уже опасно приблизившийся к месту, где находился князь со своими спутниками. — Пора и о своих душах подумать.
Молча и со значением взглянув на брата — не обессудь, мол, сам видишь, что делается, — Юрий развернул коня и помчался по прибрежному склону к Волге. Его спутники последовали за ним. Оставшись один, Иван бросил последний, полный
8
Лишь увидев, что немногие оставшиеся в живых москвичи не помышляют уже ни о чем, кроме бегства, Михаил Ярославич впервые с начала битвы позволил себе перевести дух. Остановившись, он вытер свой зазубрившийся, окровавленный меч о сапог и со вздохом труженика, окончившего тяжкую работу, вложил его в ножны. Князя, узнать которого было немудрено даже издалека по яркому черно-красному еловцу его шелома, немедленно окружили сын Дмитрий, прозванный Грозные Очи за необыкновенно пронзительный, горящий каким-то диким огнем взгляд больших темных глаз, и ближние воеводы. Но Михаил не стал слушать их поздравлений.
— Кто бежит, тех не трогать, Юрья же мне хоть из-под земли добудьте, — коротко велел он и поскакал в село, к избе тиуна, ставшей на время княжеской резиденцией, куда уже свели самых важных пленников — князя Бориса Даниловича, жен Юрия и Бориса, взятых вместе с обозом, и нескольких татар.
Взглянув на примороженное горем и страхом лицо молодого князя, у которого судорожно подергивалась левая щека, Михаил сумрачно усмехнулся.
— Видать, тебе, Борисе, по сердцу пришлось тверское гостеприимство, что ты уж по третьему разу к нам пожаловал, — молвил князь, намекая на события тринадцатилетней давности, когда Борис, посланный Юрием в Кострому, был перехвачен по пути боярами Михаила Ярославича и препровожден ими в Тверь, а позднее уже по доброй воле приехал туда с братом Александром после убийства Юрием Константина Романовича Рязанского. — Что ж, гостей мы завсегда принять готовы как должно. Не бойся, — смягчился Михаил, видя, что его суровый тон лишь усиливает ужас пленника. — За братца отыгрываться на тебе не буду. Мы с Юрием хоть и родня, да все ж разной породы.
Переведя взгляд на татар, князь сразу же узнал среди них Кавгадыя и велел развязать его.
— Дивно мне, что посол моего государя имел неосторожность оказаться на поле брани и тем самым подверг свою драгоценную жизнь такой великой опасности, — внешне почтительно, но с едва уловимой насмешкой в голосе сказал ему Михаил Ярославич через говорившего по-татарски боярина Телебугу. — Ты мог найти здесь свою смерть, и поручение, возложенное на тебя великим цесарем, осталось бы неисполненным.
Кавгадый, все тело которого болело после встречи с тверскими ратниками, был сама кротость и раскаяние.
— Мнэ типэр кругом смерть, — мрачно изрек он ломаным русским языком, притворно вздыхая и потупив, глаза долу, после чего перешел на свой родной язык — Если ты и оставишь меня в живых, как я покажусь на глаза великому хану, да продлит аллах его дни?! Ведь, пойдя против тебя, я преступил его священную волю. Мне кажется, я уже ощущаю на своей шее холод клинка...
— Не печалься, — ободряюще сказал ему Михаил, делая вид, что верит покаянным словам посла. — Сердце царево в руце божьей. Что до меня, то как ты мог помыслить, что я подыму руку на посланца великого цесаря? Дозволь мне почтить в твоем лице нашего владыку, будь моим гостем!
И князь радушно пригласил ханского посла разделить с ним праздничный пир.
Когда Михаил, почтительно пропустив Кавгадыя вперед, вышел из избы, его обступила целая толпа изможденных оборванных людей в крестьянской одежде. Упав на колени и тесня друг друга, они жадно хватали князя за руки и одежду и, припадая к его красным сафьяновым черевьям, осыпали их несчетными поцелуями, смешанными со слезами радости.
— Отец ты наш родной! — полусмеясь-полурыдая, наперебой кричали они. — Не знаем, как и благодарить тебя! Спас ты нас от этих иродов! Они как из домишек нас повыгоняли, полураздетых, так и гнали за собою кого три дни, а кого и седьмицу. Не чаяли уж и в живых остаться. А домишки наши пожгли, животы разорили. Ох, горе-то какое!