Иван Калита
Шрифт:
— Надеюсь, ты не будешь отрицать, князь Микаэл, что в недавней битве с московским князем Гюрги ты осмелился создать угрозу жизни присутствующего здесь достопочтенного мурзы Кавгадыя, который, будучи посланцем великого хакана — да продлит аллах его дни! — обладал полной и безусловной неприкосновенностью на всех землях, куда простирается власть великого владыки. Знаешь ли ты, какая участь ожидает того, кто осмелится пренебречь священной тамгой?
– Узкие глаза татарского вельможи, как холодные остро заточенные клинки, наотмашь полоснули князя и снова спрятались в черных бархатных ножнах злобно сощуренных век
— Да ведь на нем не было написано, что он посол, — усмехнулся Михаил. — В броне да с мечом все одинако выглядят — яко воины. Я мыслю так: коли ты посол, так и правь
— Дерзкие речи ты говоришь, князь Микаэл! — прошипел Острее, хищно ощеряя мелкие частые, но со многими пробоинами зубные огорожи. — Как бы тебе за них не поплатиться!
— А ты меня не пужай! — распаляясь, крикнул Михаил. — Я перед своею совестью и богом чист: как сведал, что передо мною цесарев посол, всю потребную честь ему воздал. Да отчего бы вам его самого о том не расспросить? — воскликнул князь, обращая на Кавгадыя полный гнева и презрения взгляд. — Что же ты молчишь, господине посол? Поведай им, как устроил я для тебя почестей пир, когда вои мои, за други своя живот положившие, еще в земле не упокоились; как отпустил тебя восвояси с богатыми дарами, хоть и был ты заят с обнаженным мечом на моей земле. Скажи, глядя мне прямо в очи, оскорбил ли тебя чем тверской князь?!
Но Кавгадый молчал, устремив неподвижный холодный взгляд прямо перед собой; его плоское, с вислыми щеками лицо выражало лишь скучливое равнодушие.
— А, так у вас все решено заране! — воскликнул князь, рассмеявшись горько и язвительно. И вдруг закричал пронзительным, срывающимся голосом: — Почто же терзаете меня своими расспросами, коли слова мои для вас все одно что дождь для рыбы?! Убейте, и дело с концом!
— Никто здесь не желает твоей смерти, князь Микаэл, — размеренным скрипучим голосом произнес Острев. — По повелению великого хана — да живет он вечно! — мы лишь пытаемся установить, виновен ты или нет. Между тем ты еще не дал ответ на самое тяжелое обвинение: это по твоему повелению была отравлена светлейшая хатунь Кончака? Говори! — внезапно возвысил голос Острее и, подавшись вперед, яростно впился в князя острыми немигающими глазами, будто намереваясь зачаровать его.
— Клянусь богом, кабы не были у меня связаны руки да меч мой был при мне, я бы знал, как ответить на твою клевету! — тяжело дыша от душившего его гнева, тихо проговорил князь. — Я говорил уже не раз и тебе могу повторить: ни делом ни помыслом я в смерти княгини Агафьи не повинен! На святом кресте могу поклясться, что по божьей, но не по человечьей воле покинула она сей мир!
— Ну, этим ты можешь убедить своих соплеменников, — небрежно сказал до сих пор молчавший Кавгадый. — Здесь же такая клятва не будет иметь большого веса.
— К тому же известны случаи, когда русские ее преступали, — вкрадчиво добавил Острев, с ехидством поглядывая на князя.
По лицу Михаила прошла судорога, но огромным усилием воли он взял себя в руки.
— Таких, для коих несть ничего святого, в любом языце сыскать можно, — с достоинством молвил князь, даже не посмотрев на того, кто посмел усомниться в его чести, зато бросив выразительный взгляд на Кавгадыя. — Но не легко на Руси повстречать человека, иже пренебрег бы крестным целованием.
— Крайне неразумно в твоем положении, князь Микаэл, делать оскорбительные намеки, — наливаясь багровым румянцем, прохрипел Кавгадый. — Для тех, кто служит солнцеликому владыке — да сохранит его аллах и умножит его благо! — не существует никаких, иных законов, кроме воли великого хакана! Если для того, чтобы исполнить его повеление, надо солгать, украсть, убить — значит, солги, укради, убей! Именно беспрекословное повиновение своему хакану сделало нас, монголов, величайшим из народов, когда-либо живших на земле, и это ты, русский князь, стоишь здесь перед нами, как нашкодивший мальчишка, и пытаешься любыми увертками отвратить от себя суровое наказание, а не мы перед тобой. Не забывай об этом!
— Увы, князь Микаэл, — с притворным вздохом молвил Острев, оправляя рукава своего желтого, расшитого серебром халата, — на вопросы, заданные тебе сегодня, ты не смог дать столь же удовлетворительные
Для Михаила Ярославича потянулись безмерно тяжелые дни ожидания смерти. Приговор еще не был объявлен, но слова Острева не оставляли измученному князю надежды на спасение. Князь исповедовался, причастился и почти не расставался с любимой псалтырью. Олюша был настолько подавлен таким оборотом дела, что больше даже не пытался ободрять и утешать своего господина.
Но однажды стремянный пришел в княжеский шатер в радостном возбуждении. Взглянув с хитроватой торжествующей улыбкой на неподвижно сидящего князя, он разложил перед ним принесенную под мышкой одежду — черный шелковый халат, украшенный разноцветным растительным узором, круглую меховую шапку, шаровары и расшитые бисером сыромятные чувяки с загнутыми кверху длинными носами; в таких нарядах ходили кавказские купцы, которые, вместе с персидскими, арабскими, европейскими, русскими и прочими собратьями, во множестве находились при татарском стане.
— Что это? — князь с удивлением взглянул на слугу.
— Твое спасенье, княже, — сияя как начищенное серебряное блюдо, торжественно ответил Олюша. — Ты вот клевещешь на бога, сказываешь, он-де смерти твоей желает, а господь, по милости своей великой, тебе избавленье посылает. Вот послушай. Иду я себе по стану снедь тебе покупать и встречаю... кого бы ты думал? Тех можарских купцов, что ты олонесь на свой пир в Твери позвал! Меня они тоже признали, велели тебе кланяться и передать, что за честь и ласку тебе благодарны. А как сведали, какая беда тебе грозит, вот что предложили... — Олюша тревожно оглянулся на завешанный пологом вход и, наклонившись к князю, зашептал ему на ухо: — Завтра ворочаются они восвояси, и ты можешь ехать с ними. Для того и одежу передали, абы ты за ихнего товарища мог сойти. Татары иноземных гостей вельми жалуют и строгого досмотра им не чинят, так что в этом облаченье ты легко выедешь из стана, а потом с проводником, коего тебе дадут те гости — ехать весь путь тебе с ними невместно, потому как может быть погоня, — направишься в Обезскую землю, а оттуда морем доберешься до Царьграда, и только тебя Азбяк и видел! Славно придумано, правда?! — весело засмеялся Олюша, предвкушая похвалу. Но Михаил не разделил восторга своего слуги.
— Да уж, лучше некуда! — сказал он с такой жгучей язвительностью, что все Олюшино воодушевление испарилось, как роса под лучами солнца. — Стало быть, я остаток дней проживу бесприютным бродягой, вымаливающим у чужого порога кров и кусок хлеба, а тем временем татары всласть отыграются за меня на моих близких и всех тверичах! Нечего сказать, услужил!
— Эх, княже, время ли о том толковать?! — с досадой воскликнул обескураженный Олюша. — Была бы голова цела, а там видно будет!
— Нет, Олюша, — сурово произнес Михаил. — У тверского князя можно отнять живот, но лишить чести его никто не властен. Ни от кого я еще не бегал, аки заяц, и, даст бог, не побегу. Так ли поступали наши предки? Когда безбожный Батый пришел на Русь, разве хоть один из князей покинул свой народ в сей час лютых испытаний, избрав жалкую участь беглеца? Нет! Все до единого полегли они на поле битвы, до конца исполнив долг властителя! Как ты мог помыслить, глупец, что я поступлю иначе?!