Иван Калита

Ююкин Максим

— Все, завтра идем восвояси, — пряча душившую его досаду за нарочитым устало-равнодушным тоном, сказал великий князь. — Эдак можно хоть год простоять, токмо время потеряем.

— А с этим что — в Новгород поведем аль на откуп отдадим? — спросил один из новгородских воевод, указывая пальцем на небольшую толпу тревожно переминавшихся с ноги на ногу свеев.

— Всех повесить, — коротко распорядился разворачивавший коня Юрий и, обернувшись, добавил, махнув плетью в сторону замка: — Да так, чтоб оттуда было добро видать.

2

Когда до Новагорода оставалось поприщ пятьдесят, Юрий велел войску замедлить

ход, ибо хотел въехать в город после наступления темноты. Без славы возвращался князь из похода, и для его гордой, самолюбивой души не могло быть сейчас ничего страшнее, чем поймать укоризненный или, того хуже, насмешливый взгляд какого-нибудь горожанина. По обычаю, вся челядь, несмотря на поздний час, встречала князя у крыльца его хором. Усталость и отвратительное расположение духа не притупили природную наблюдательность Юрия: он сразу заметил, что многие слуги держат себя как-то неестественно и избегают смотреть своему господину в глаза. «Боятся, что зло на них срывать стану, — усмехнулся про себя Юрий. — Ну-ну, пускай боятся, тем прилежнее будут».

— А что Афанасий, почивает уже? — спросил князь ключника Ефима, поднимаясь по недавно обновленным, крепким, не издающим ни малейшего скрипа ступеням на крыльцо. — Разбудите, я желаю сей же час обнять его.

Ефим страшно смутился и отвел глаза куда-то в сторону, точно надеясь увидеть там что-то, что послужит ему поддержкой в предстоящем объяснении с князем.

— Афанасий Данилыч по божьей воле преставился на предминувшей седмице, — деревянным отрывистым голосом проговорил ключник и перевел дух, как человек, сбросивший с себя тяжелую ношу.

Юрий замер с занесенной на верхнюю ступень ногой, потом неловко плюхнул ее всей подошвой вниз и обвел растерянным взглядом присутствующих.

— Преставился? — недоуменно повторил он и, будто очнувшись, в бешенстве схватил Ефима за грудки.

— Почто мне знать не дали?! — дико закричал он, яростно тряся побелевшего от страха старика, в чем не было ровно никакой необходимости, ибо тот и без того дрожал всем телом. — Почто с братом не дали проститься?!

— Не наша то вина, господине, истинный крест, не наша, — испуганно бормотал старик, судорожно, со всхлипом, заглатывая воздух трясущимися губами. — Мы отрядили было гонца, да от господы вышло повеленье воротить обратно: негоже, сказывали, абы рать хоть на краткое время без головы оставалась.

— Господа?! — с ненавистью прошипел Юрий, отпуская старика, который, часто крестясь и что-то бормоча, поспешил отойти в сторону. — Покажу же я этим толстобрюхим! Токмо о себе и думают, точно князь у них наймит бесправный! Дорого им сие обойдется, клянусь богом! Глупцы! Им невдомек, что коли бы я сведал об Афанасье под Выбором, я бы хоть все войско положил, а разнес бы сей проклятый город по камешку, в память брата своего! Где погребли Афанасья? — помолчав, более спокойным тоном спросил Юрий.

— У святого Спаса на Городище, — слабым голосом ответил Ефим, еще не оправившийся от пережитого потрясения.

— Я сей же час туда, — решительно заявил Юрий и стал спускаться по лестнице.

— Изволь обождать, княже, — раздался сверху чей-то спокойный низкий голос. Повернувшись, Юрий увидел стоявшего на крыльце боярина Федора Твердиславича, которого он, уезжая из Володимери, оставил там на хозяйстве.

— Ты здесь, Федько? — удивленно спросил Юрий. — Что случилось?

— Для тебя есть вести, княже, — с каким-то странным оттенком в голосе сказал боярин,

спускаясь к князю.

— Вот как?! И что же это за вести? Ужели Тверь провалилась в тартарары вместе со всем Михайловым выводком? — с усмешкой спросил Юрий. — Сие было бы теперь весьма кстати, а то в последнее время я получаю одни худые вести.

— Цесарь Азбяк прислал двух послов, — начал Федор. — Один, нарицаемый Ахмыл, приехал с Иваном Данилычем, якобы для наведения порядка. Ну, что за порядок он навел и в чем был беспорядок, мы так и не уразумели, а токмо Ярославль он спалил и людишек положил немало. Такие вот дела.

— Пустое! — равнодушно махнул рукой Юрий. — Ну недосчитаюсь я летось дани с переяславцев, что за беда? В великом княженье, поди, и иные города имеются, с них и возьму недостачу.

— Другой же посол, именем Севенч-Буга, — продолжал Федор Твердиславич, и голос его стал жестче, — топерь в Володимери, где готовится возвести на великий стол Димитрия Михайлыча, который только что исхлопотал ярлык в Орде.

Даже медведица, у которой только что отобрали единственного медвежонка, не смогла бы издать такой свирепый и одновременно жалкий вопль, который вырвался из груди князя при этом известии. Юрий обхватил руками голову и долго со стоном раскачивался из стороны в сторону, как пьяный. Когда он отнял руки, лицо его было обезображено гневом и страданием.

— У-у, змея! — прорычал князь, оскалив зубы в бессильной ярости. — Чтоб ему в аду гореть, проклятому! Ловко же он меня провел, прямо яко младенца! И крест не убоялся поцеловать, ехиднино отребье! О-о! Ми-хайло! — резко обратился Юрий к боярину Михаилу Белеутовичу, бывшему своего рода полномочным представителем верхушки Новагорода при князе, через которого осуществлялись все их сношения. — Завтра чуть свет все триста золотых поясов должны быть в гриднице. Князь желает с ними говорить. И передай: неявку буду почитать за измену.

3

Как ненавидел Юрий эту огромную, богато изукрашенную золотом палату новгородского Детинца, где проходили его встречи с тремястами золотыми поясами — знатнейшими и богатейшими жителями Новгорода, державшими в своих руках все нити влияния и управления могущественной торговой империей! В сущности, Золотая палата не так уж сильно отличалась от других подобных палат, где доводилось заседать Юрию — в Москве и Володимери, — те же высокие сводчатые потолки, то же княжеское кресло посередине, те же длинные застеленные парчой и бархатом деревянные лавки вдоль стен (разве что московская заметно уступала здешней размерами и богатством отделки), но сюда Юрий неизменно входил с совершенно иным чувством. Если в Москве и Володимери он имел Дело со своими служилыми боярами, во всем покорными его воле, то глядя на круглые, исполненные надменности и самодовольства лица новгородской господы, он понимал, что главные здесь они, а он, князь, выступает перед ними не как властитель, а как жалкий челобитчик, которого могли уважить, но которому могли и отказать, а то и попросту указать от себя путь. Нет, нелегкое это дело — быть новгородским князем! Лаком сей кус, да горло дерет крепко, того и гляди подавишься. Но другого выхода у Юрия не было, и утром следующего дня князь, с бледным от бессонной ночи лицом, со зловеще притаившимися под глазами черными тенями, стоял перед украдкой зевающими спросонья золотыми поясами и старался придать своему рвущемуся от злости и волнения голосу как можно больше убедительности.