Иван Кондарев

Станев Эмилиян

— Ну и везет же тебе, парень, — завистливо сказал кто-то из арестованных.

Лазо усмехнулся неприязненно. Распухшая верхняя губа, обросшая щетиной, вздрагивала, как будто на нее села муха.

Костадин вывел его в коридор.

— И ты, пугало огородное, стал мятежником? Кусаешь руку, которая тебя кормит, собака, — сказал Андон, узнав erо.

Часовой даже не дал себе труда спросить, куда уводят арестанта.

— За что тебя арестовали, дурак ты набитый? Неужто и ты отправился брать город?

— Нет… Меня арестовали за

то, что я, мол, неблагонадежный… Оклеветали меня миндевские мужики.

— Врешь, свинья!

— Зачем мне врать, бай Коста?.

Костадин затолкал батрака в какое-то канцелярское помещение, двери которого открыл Андон. Внутри не было никого.

— Теперь говори, почему ты оказался тут!

— Да я же тебе сказал, бай Коста. Оклеветали меня миндевские, оклеветали…

— А ты опрыскивал виноградники?

Лазо, как конь, замотал своей большой головой.

— Почему не опрыскивал? Ведь я тебе оставил медный купорос и деньги на лыко?

— Да виноградник что… Ржавчины нет, а навес-то, пожалуй, сгорел.

Костадин онемел. За равнодушием, с которым все это было сказано, он уловил издевку.

— Почему сгорел? Кто его поджег?

— Подожгли его миндевские, когда меня там не было. Откуда мне знать кто?.. Навес-то…

— Подлая твоя душа! Ты сам поджег его и ушел с мятежниками!

Костадин изо всей силы ударил батрака по лицу. Из носа Лазо хлынула кровь.

— Бей же его! — крикнул Андон.

Костадин в бешенстве принялся колотить батрака; он дважды заметил, как в глазах Лазо сверкнула злоба… Лютая ненависть, затаившаяся где-то в глубине его души после стычки с железнодорожником, снова вспыхнула в нем. Он повалил Лазо на пол, схватил стоявшую у стены палку, которой здесь ночью избивали других арестантов, и что есть силы ударил ею батрака по спине. Лазо заскулил, в носу его свистело, пузырилась кровь. Он прижимался к полу, вскрикивал, стонал, плакал, метался как в лихорадке, стараясь защитить от ударов спину, и палка обрушивалась ему то на колени, то на бока, то на грудь.

— Смилуйся, бай Коста! Не бей, не бей, бай Коста-а-а!

Он сумел уцепиться за ноги Костадина, сунул меж его коленей свою лохматую голову и заплакал, как ребенок, страшно, душераздирающе.

— Я помираю, бай Коста. Посмотри, что со мной! — крикнул он и, воспользовавшись паузой, приподнял свой пиджак. Грязная рубашка под пиджаком была разорвана и пропитана кровью.

— Кто тебя бил, скотина?

— Там, там… Вчера вечером меня били-и-и… Били меня и в Минде, когда схватили… когда меня схватили в шалаше… И бай Манол приходил вчера и бил меня, и ты меня бьешь…

Он снова зарыдал, вздрагивая всем своим большим телом, и, как собака, лег перед ним на полу. Костадин отшвырнул палку.

— Убирайся прочь, и чтоб я тебя больше не видел!

Лазо приподнял свой широкий зад, выпрямился и снова кинулся в ноги Костадину.

— Бай Коста, спасите меня! Вызволите меня отсюда. Здоровье мое погубят здесь, бай

Коста! Виноват, виноват, больше не буду, не буду больше… Буду вас слушаться, все, что скажете, все буду делать. Без денег работать буду, только вызволите меня…

— Не лезь, дурья башка твоя, бездельник! Убирайся, не то убью тебя! — взревел Костадин.

Громыхнув за собой дверью, он выхватил из рук часового свой карабин и отправился домой.

Он шел через город, выбирая самый короткий путь, ничего не видя и не слыша.

Райна, приехавшая вчера из деревни, сидела на скамейке возле чешмы и читала книгу. Ощетинившийся от злобы и тоски Костадин поймал враждебный и отчужденный взгляд сестры. Райна встретила его холодным безразличием, словно бы он возвращался не из взбунтовавшегося села, а расстался с нею всего час назад. Это его оскорбило. Оттолкнув маленького племянника, который с радостным криком кинулся к нему в ноги, он разрядил ружье и пошел умываться.

Из кухни вышли мать и Цонка.

— Где Христина? — спросил Костадин.

— Ах, твоя жена теперь такая гранд-дама, — жеманно ответила Райна и поднялась со скамьи.

— Что ты хочешь этим сказать? — крикнул он.

— Она заседает в дамском комитете с Антоанетой Христакиевой, с кумой вашей и другими дамами из «хайлайфа». Носят раненым в больницу торты и устраивают лотерею, — ехидно пояснила Райна, прежде чем ему успели ответить мать и Цонка. — Не ожидала я от тебя, Коста, что ты отправишься мучить людей…

— Молчи! Не то я вырву у тебя язык! — заорал Костадин, готовый ее ударить.

Райна спряталась за спиной матери.

— Что она говорит, мама? Куда ушла Христина? Какой комитет?.. Но когда старуха и Цонка объяснили ему, в чем дело, Костадин и на этот раз не понял всего, а понял лишь то, что жена его сейчас либо в военном клубе, где собирается этот комитет, либо в больнице, у раненых.

Он пробормотал какое-то ругательство, схватил фуражку, которую положил возле чешмы, и выбежал на улицу. Он шел по городу, как пьяный, в ушах шумело, мысли сплетались в клубок, как змеи. Потом сознанием его завладела одна-единственная мысль: во время его отсутствия жена оторвалась от семьи и дома, чтобы удовлетворить свое женское честолюбие и суетность в том самом обществе, которое причиняло ему столько страданий и которое в последнее время становилось между ними как стена.

Он не заметил, как оказался перед военным клубом, толкнул тяжелую дверь, украшенную львиными головами, и очутился в буфете, где несколько стариков читали газеты и пили кофе. Не увидев здесь женщин, он прошел в зал.

Полумрак, прохлада и торжественный покой, царящий здесь, поразили его; Костадин вдохнул смутный запах духов, пропитавший стены во время балов, увидел пустые ложи с вензелями, датами различных сражений, высеченными на щитах, прислушался: из соседней комнаты доносились женские и мужские голоса. Не постучавшись, он толкнул дверь и вошел.