Иван V: Цари… царевичи… царевны…
Шрифт:
— Бог с тобою, князинька, — замахала руками Софья. — Срам-то какой — хватать за уд. Иное что придумай.
— Ты у братьев своих командиршей была. Так? Они послушливы были? Так? Стало быть, с Иваном можешь обойтись запросто. Ведь он придурок, так?
Софья тяжело вздохнула.
— Не удались братья мои, не удались. Мор на них напал. Последний, остатний совсем плох. Скорбен на главу, сам знаешь.
— Знаю. Но, может, промеж ног не скорбен.
— Федор, царствие ему небесное, не мог. Марфа страдала, жалобилась. А Иван… Бог его знает; не
— Смекни сама: ежели он может и семя мужское исправно, то коли женить, войдет в охотку. Глядишь: родит ему баба сына. Стало быть, наследник от Милославских. Главней, первый. Род продолжит.
Софья засветилась было, но тотчас погасла.
— В цари-то Петр выбран.
— Ну и что ж? Ивана не поздно двинуть. Яко старшего в роду.
Надежда снова вспыхнула в глазах царевны. А князь Василий гнул свое.
— Обопрись на стрельцов. Их легко взбунтовать. Они нынче почти безначальные: по их челобитью Петруша государь полковников стрелецких приказал взять под караул, имение их отобрать за злочиние. Некому их унять, коли начнут смуту.
И князь Василий стал раскручивать мысли свои. Он был головаст, умен, глядел далеко, но норовил оставаться в стороне, в тени, дабы быть чистому. Не хотел марать ни рук, ни репутации. Любил загребать жар чужими руками.
Вот теперь в его власти были Софьины руки, руки ее сестер и теток, всех Милославских, он ими исподволь управлял, указывал, как действовать верняком. Главное и первое дело — подсадить на престол Ивана, скорбного главою, а при нем быть советницею Софье, то есть на самом деле ему, князю Василию Голицыну. Софья не глупа, нет, но у нее ум все-таки бабий, теремное заточение его свихнуло. Он, Василий, его выправил, направил, пробудил в ней характер, властность. Она была всецело в его руках. И в его опочивальне.
Он пробудил в ней не только властность, но и женщину. И какую! Словно стоялая кобылица вырвалась наконец на волю, на простор, и открыла для себя мир с его наслаждениями. Мир еще недавно запретный, грешный, но дивный, сладчайший. Открыла и понесла. Понесла его, княж Василия, с великою страстностью, женской жадностью неуемною, неукротимою.
Начало было робкое. С его стороны. Все-таки царевна. Ей подавай заморского принца, как исстари повелось, а полюбовник, коли заведется, — в монастырь! Без проволочки. И в белицах не бывать — сразу постриг, сразу в монахини. Да еще могут в какой-либо дальний монастырь сослать да строжайшую епитимью наложить.
Но Софья отдалась ему, словно заждалась и изнемогла в ожидании. Она набрасывалась на него, как тигрица, с неукротимой яростью застоявшегося желания.
Оторопел было князь Василий. Было у него немало наложниц из крепостных, выбор был велик, уж как старались ему угодить. Но все они были просты, без воображения, без огня, трепетали пред ним, робели, как он их ни понукал. Скучный это был грех, сладости в нем было мало и исходила она от него.
Софья — другое дело. Она была чертовски изобретательна, смела, пылала огнем негасимым и зажигала его, рассудочного.
— Слаб ты, князинька, против меня. В тебе ума много, верно, а во мне огня любовного. И тут я тебя главней и первей. Что молчишь? Али язык отнялся, ал и онемел? Сладостно тебе? Баб-то небось немало имел, покайся.
— Каюсь, грешен, — слабым голосом признавался Василий. Обессилила его Софья своими ласками. Хотелось ему молчать.
— Говори: была ль хоть одна слаще меня?
— Н-нет, Софьюшка.
— Ты мне любовь открыл, спала я дотоль. Но уж коли открыл, то соответствуй. Я уж тебя до смерти не выпущу. На зависть всем сестрам моим. Все на тебя заглядываются: пригож да умен, все угодья в нем.
— Не выпускай, Софьюшка. Хорошо мне.
— А я у тебя учусь, — призналась Софья. — Ума набираюсь. Мало я учена, а охоты много. Вижу я: ноне момент настал, когда я к правлению близко стала.
Князь Василий даже привстал от удивления. Вот как привилась его наука, какой пышный всход дала. Изнеможение, в которое он был ввергнут его царственной полюбовницей, куда-то отошло. Софья оказалась способной ученицей, более способной, нежели он ожидал. Так они вместе высоко поднимутся, быть может» даже на вершину власти, и кто сможет стать поперек.
Он пребывал в смущении. Как быть? Царица Наталья, Петруша-царь, главная голова Нарышкиных Артамон Матвеев, вошедший в силу снова и добившийся всеобщего почитания, верней, вернувший его себе после шестилетней ссылки, они все отличали его, назначили главою Посольского приказа, то и дело призывали на совет, отличали и боярством. Честно говоря, ему не хотелось лишаться их доверия.
Но ставка сделана. Ставка на Софью, на Милославских. Слух о том, что Софья его полюбовница, разумеется, дошел и до Нарышкиных. Но пока что они и виду не подавали. Может, ждали решительного дня, когда все разом откроется и станет видно, кто на чьей стороне стоит.
Этот решительный день явственно маячил впереди. Оба лагеря, затаив дыхание, ждали. А пока Софья взялась пытать своего братца, Ивана, которого, по ее команде, уж нарекли Иоанном, на манер Грозного.
Приступила она к Ивану со всею решительностью старшей сестры и главной закоперщицы. Начала с допроса:
— Девки тебе любы?
— Девки-то? — Иван несколько опешил. — Ну?
— Ты говори прямо, — сердито проговорила Софья. — Хотел бы с девкой побаловаться?
— Как это?
— Совсем ты прост! Шевелится твой-то?
— Кто?
— Ах, пустоголовый! Уд твой, вот кто.
— Ну?
Софья потеряла терпенье. Она вспомнила совет князя Василия и решительно всею пятерней ухватила Ивана за причинное место.
— Ой! — вскрикнул Иван. — Ты что, Софьюшка, ты зачем залазишь?
Софья не отвечала. Опыт удался. Был мягок, податлив, но тут же ровно обрадовался — вскочил, затвердев. Почти как у князя Василия, когда она ластилась к нему.