Иванов-48
Шрифт:
Согласно кивали. Нравилось.
Русские спросили: „Нам сдадитесь?“
Ответили: „Сдадимся“.
„Нам ясак давать будете?“
Ответили: „Будем…“»
27
Куда сегодня направим мы ярость масс?
28
Пять дней.
Потом еще три.
Гражданин Сергеевич особого нетерпения не проявлял.
Он больше молчал, часами смотрел в окно, будто видел на улице что-то новое. Ни о чем не спрашивал, вопросов не поощрял.
А Иванов читал.
Слепухина читал и Шорника.
Ковальчука читал и Леонтия Казина.
Бывшего военного прокурора Шаргунова читал и мрачного Мизурина — фольклориста.
Бывший прокурор, кстати, писал просто, прямо как
«Летом 1934 года Главным управлением Северного морского пути была отправлена группа зимовщиков на остров Врангеля. Так оказалось, что новый начальник зимовки с самых первых дней появления на острове начал активно воскрешать нравы капиталистических торгашей по отношению к имеющемуся местному населению…»
Нет, не похоже, чтобы в голову Вениамина Александровича Шаргунова могла прийти мысль о решительном переименовании немецко-австрийских городов в поселки городского типа. Да и бык Громобой у Шаргунова скорее бы статью схлопотал, чем пошел под переименование.
А Леонтий Казин?
Да, Сибирь далеко от столицы. Да, здесь вьюга неделями злится. Да, садами наш край еще беден. Да, в тайге есть, конечно, медведи. Но медвежьим одни лишь невежды Край сибирский считают, как прежде! Им, видать, невдомек, что с годами Эти земли обжитыми стали, Что давно новостроек огнями Замерцали таежные дали…А какие тут дивные весны! А какие тут звонкие сосны! Тихо кедры мохнатые дремлют, Разбежались цветы по увалам. Поглядишь и поверишь: на землю Словно радуга с неба упала. А какая тайга вековая! А какие тут горные цепи! А какие — от края до края — Медуницей пропахшие степи! Воздух чище воды родниковой, Только выйдешь в просторы — и сразу Пьешь и пьешь его жадно, готовый Пить еще и еще, до отказа…
Нумерованные листы с заметками начали обретать систему.
Доказательства налицо, невооруженным глазом видно, что никто из предложенных Иванову авторов не мог являться автором рукописи о селе Жулябине. И дело тут не в таланте. Автор книжки «Идут эшелоны» тоже не мог претендовать на авторство рукописи. Книжки о герое-машинисте Лунине («Говна-то!») рядом с изучаемой рукописью будто бы не существовало. Не проглядывалось никакой связи между машинистом Луниным и председателем сельхозячейки Яблоковым, бывшим Подъовцыным. Как ни вчитывайся, как ни поворачивай текст, не мог это написать один и тот же человек. Книжка о Лунине, это прежде всего напор, это понимание исторического момента, трудовой героизм. «Выкатывался мощный паровоз, ревел, пуская пары, пугал лося, выбежавшего из лесу». А рукопись о председателе сельхозячейки Яблокове — сплошное ожидание, ну, как там ляжет наша мечта? «Не только пшеницу и овес станем выращивать, это само собой, а еще рис китайский, плотный, какой иногда с промбазы привозят».
Иванов теперь читал, не торопясь, успокоенно.
И все равно выдавались часы, когда по коже, как мелкие внезапные звездочки, высыпала нервная сыпь. Вот как вести игру, если сдал такие карты? Полина правильно оценила книжку о машинисте Лунине. В библиотеке сотни таких.
Ночью особенно ясно представлялась Иванову разница между рукописью про председателя сельхозячейки и книжкой про героя-машиниста.
«Перед каждым обедом в общей столовой будем проводить политчас, — это из рукописи, — чтобы из Европы в наши головы никакой чепухи не надуло. Политморсос! Будущее!»
А из книжки: «Тело было ловким, без суетливых, лишних движений. Во время сложной работы руки машиниста мелькали здесь и там, как бы не делая никаких усилий, однако все делалось как надо и в срок или даже гораздо раньше. Быстрый взгляд при этом не пропускал ничего, что делалось кругом, а чуткий слух ловил все звуки».
Прав, прав Шорник: даже меня это не обогащает.
Сказки Кондрата Мизурина, как бы к ним ни относиться, вгоняют в оторопь, не зря за дикость свою отправлены в спецхран, а вот чего ждет от гражданина Иванова гражданин Сергеевич, это не совсем
Яркие отсветы будущей Сталинской премии падали на гостиничные стены.
Ох, все еще впереди! Обжигало счастливое чувство. Но вдруг вспоминал — тетрадь. Они же нашли тетрадь! Они нашли ее на почте. Ну ладно, пусть так, любой человек может зайти на почту и что-то там забыть, но в тетради аккуратно перечислены все поездки Иванова в Тайгу, в Томск, в Кемерово. Достаточно взглянуть на штемпели отправления на конвертах (а у них есть конверты) и сопоставить с датами поездок, как все сразу встает на свои места. Приехал Иванов в Тайгу, — и ушел в Москву конверт с главой рукописи. Приехал в Томск, — и в тот же день отправилась в Москву еще одна глава. Никаких чудес. К тому же скотник Ептышев. Ох, поздно он его переименовал, раньше надо было. Имя скотника не раз мелькало в тетради. Там же, кстати, мелькали и другие засветившиеся в рукописи имена. И сюжеты некоторых еще ненаписанных рассказов. Про швейцара из ресторана «Сибирь», например, про драматурга из Москвы, про тучного Абрама, страдавшего от водянки…
29
— Отдохните день-два…
Все-таки сжалился гражданин Сергеевич.
Или сверху приказ наконец поступил такой.
По дороге домой Иванов купил две бутылки «Московской».
Поговорю с Полярником, решил. Есть нам о чем поговорить. Инвалида угощу.
Даже татарку пожалел: она теперь, наверное, и на его пустующую комнату глаз положила. Сперва Полярник подвел татарку — вернулся в славе и блеске при полной Сталинской премии, а теперь он, Иванов, явится. Пока, конечно, без премии, но долго ли ждать? Был убежден, недолго. Главным читателем советских книг является все-таки не Нижняя Тунгуска, не другие библиотекарши или студенты; главным читателем Иванова, конечно, является недремлющий человек с трубкой. Может, уже доставлена телеграмма из Москвы в обком партии. Строгая, резкая телеграмма. Как можно такие страницы, как рукопись о селе Жулябине (ныне Радостное) держать под спудом? Автор указывает на простые решения сложных проблем, почему имя автора еще не названо вслух? Ах, автор скромен? Но ведь так и должно быть. Истинные творцы всегда скромны. Судьбы великих творений определяют не сплетни обывателей, а главный Читатель. Тот, который везде. Он на площадях, и в парках, и в скверах перед вокзалами и дворцами культуры, на барельефах исторических зданий, в кинотеатрах, в конторах. А Полина — только одна из многих. Ей думать не надо. Она о любых текстах отзывается так, как ей, дуре, хочется. А главный Читатель думает не об одной какой-то судьбе, он думает о судьбе всей страны в целом, о ее процветании. Он один знает, кому и когда подать знак. И когда подаст этот знак, огромная хорошо отлаженная система тут же выявит самого скромного и стеснительного творца!
К Филиппычу не пошел.
Дома крикнул с порога:
— Принимайте гостей!
Тетя Аза, татарка, дворничиха, испуганно выглянула из комнаты, ахнула и тут же прикрыла свою дверь. А инвалид Пасюк, опираясь на палку, так и застыл, открыв рот, в коридоре.
— Вы чего дергаетесь? — удивился Иванов.
И увидел сургучную печать на дверях Полярника.
Свежий сургуч, красивый. Официальный, не сорвешь.
Ничего больше не спрашивая, прошел в свою комнату, там зубами рывком сдернул с бутылки картонную крышечку. Глотнул от души и, не глядя, сунул бутылку притопавшему за ним инвалиду.
— Когда?
— Позавчера.
— Полина с ним была?
— Ты что! Ты что! Она с той ночи, когда они тут бой-сражение устроили, в бараке не появлялась. Может, звонила, но не при мне. А нас тут держали безвыходно восемь часов, пока не перетрясли у Полярника каждую книгу. Мешка три книг увезли. И Полярник, хоть и лауреат, не хорохорился.
— Обо мне спрашивали?
— Ты что! Ты что! Не спрашивали.
— А Француженка тетя Фрида где?
— Ну, где, где. В управлении, наверное.