Иванов катер. Не стреляйте белых лебедей. Самый последний день. Вы чье, старичье? Великолепная шестерка. Коррида в большом порядке.
Шрифт:
– Ни в чем ты не виноват, тятя. Это я виноват.
– Ты? Как так выходит?
– Не остановил тебя вовремя, - вздохнул Колька.
– Ты ведь у меня заводной товарищ, верно?
– Верно, сынок. Правильно.
– Вот. А я не остановил. Стало быть, я и виноват. И ты в стол не гляди. Ты на меня гляди, ладно? Как прежде.
Прыгнули у Егора губы: не поймешь, улыбнуться хотел или свистнуть. Еле-еле совладал:
– Чистоглазик ты мой…
– Ну, ладно, чего там, - сердито сказал Колька и отвернулся.
И правильно, что отвернулся,
– Какого я мужичищу у Нонны Юрьевны слушал, ну, тять! Голосище! Прямо как у слона.
К вечеру Харитина поросячьей утробы нажарила, напарила и на стол выставила. Егор в чистой рубахе в красном углу сидел: слева подарки, справа - пол-литры. Каждого подарком встречал и граненым стаканчиком (лафитничков в обзаведении не имелось):
– Будь здоров, гость дорогой. Пей от горла, ешь от пуза, на подарочек радуйся.
Бригадиров и прорабов Харитина не собрала (а может, и не хотела), но Яков Прокопыч приперся.
– Зла на тебя, Полушкин, не держу, потому и пришел. Но закон уважаю сердечно. И тебя, значит, уважил и закон уважаю. Такая у меня постановка вопроса.
– Садись, Яков Прокопыч, товарищ Сазанов. Испробуй нашего угощения.
– С нашим полным удовольствием. Все должно быть соблюдено, верно? Все, что положено. А что не положено, то фантазии. Бензином бы их полить да и сжечь.
Федор Ипатыч тоже присутствовал. Но в себе был весь, сумраком занавешенный. И потому помалкивал: ел да пил. Но Якову Прокопычу ответил:
– Всем на чужом пожаре занятье по душе найдется. Кому тушить, кому глазеть, а кому руки греть.
Вскинулся Яков Прокопыч:
– Как понимать, Федор Ипатыч, это примечание?
– Законников надо жечь, а не фантазии. Собрать бы всех законников да и сжечь. На очень медленном огне.
Разгореться бы тут спору, да Марьица не дала. Задергала мужа:
– Не спорь. Не встревай. Наше дело - сторона-сторонушка.
И Вовка с другого уха поддакнул:
– Может, лодка когда понадобится…
А Егор и не слышал ничего из своего красного угла. Подарки раздавал, водкой заведовал. Сам пил, других угощал:
– Пейте, гости дорогие! Федор Ипатыч, свояк дорогой, мил дружок мой единственный, что нахмурился-засупонился? Улыбнись, взгляни бархатно, молви слово свое драгоценное.
– Слово? Это можно.
– Поднял Федор Ипатыч стакан.
– С прибылью, хозяин, тебя, и с догадкой: раз кругом все такие законники, без догадки не проживешь. Вот вывернулся ты, значит, и молодец. Да. Хвалю. Чиста душа в рай глядит.
– В рай?
– закручинилась Харитина.
– Там, где рай, не наш край. Нам до рая ста рублей не хватает. Удивилась Марьица:
– Ты что это, Тина, каких таких ста? Кабанчика, поди, не без выгоды…
Крепилась
– Ой, сестрица ты моя Марьица, ой, братец ты мой Федор Ипатович, ой, вы гости мои ласковые…
– Да ты что, что, Тина? Да погоди голосить-то.
– Да ведь два ста рублей - вся убоинка.
– Двести?..
– Федор Ипатыч даже хлебушек уронил.
– Двести рублей? Это ж как так получается? Это почем же килограмм идет?
– А почем бы ни шел, да весь вышел, - сказал Егор.
– Пейте-ешьте, гости…
– Нет, погоди!
– строго прервал Федор Ипатыч.
– Свежая свининка не баранинка. Да в это время, да в городе. Да по четыре рубля килограмм, вот как она идет! По четыре целковых - это я точно говорю.
Онемели за столом. А Яков Прокопыч поддакнул:
– Вокруг этой цены супруга моя рассказывала.
– Господи!
– ахнула Харитина.
– Господи, люди добрые!
– Погоди!
– Федор Ипатыч ладонью пристукнул: забыл с огорчения, что в гостях, не дома.
– Так выходит, что на две сотни сам ты себя нагрел, Егор. Это ж при долгах, при начете, при семействе да при бедности - две сотни чужому дяде? Бедоносец ты чертов!..
Ахнул Егор суковатым своим кулаком по столешнице - аж стаканы подпрыгнули:
– Замолчь! Считаете все, да? Выгоды подсчитываете, убытки вычитываете? Так не сметь в моем доме считать да высчитывать, ясно-понятно всем? Я здесь хозяин, самолично. А я одно считать умею: кому избу сложить, кому крышу покрыть, кому окно прорубить - вот что я считаю. И сыну своему это же самое и жизни считать наказываю. Три сотки у меня земли, и эти три сотки по моим законам живут и моими счетами считают. А закон у меня простой: не считай рубли -считай песенки. Ясно-понятно всем? Тогда пой, Харитина, велю.
Молчали все, как пришибленные. Глядели на Егора, рты раззявив. Кольке это очень смешным показалось: он из-за стола в сени выскочил, чтоб отсмеяться там вволюшку.
– Спой, Тина, - сказал Егор, - Хорошую песню спой.
Всхлипнула Харитина. Подперла щеку рукой, пригорюнилась, как положено, и… И опять двинуло ее совсем не в ту сторону:
Ой, тягры-тягры-тягры, Ой, тягры да вытягры! Кто б меня, младу-младену, Да из горя б вытягнул…9
А на другой день на заготконторе объявление появилось. С газету размером. Печатными буквами всем гражданам сообщалось, что областные заготовители будут брать у населения лыко липовое. Отмоченное и высушенное, по полтинничку за килограмм. Пятьдесят копеечек звонкими.
Егор долго объявление читал. Прикидывал: полтина за кило-это, стало быть, рублевка за два. Восемь рублей пуд: деньги. Большие суммы можно заработать, если каждый день по пять пудов из лесу таскать.