Ивановна, или Девица из Москвы
Шрифт:
Будьте уверены, что, испытывая такие чувства, я, несомненно, буду тщательно оберегать вверенную мне драгоценность. При этом меня охватывает беспокойство из-за того, что нам не удастся скоро уехать, поскольку должно пройти еще несколько дней, прежде чем мы сможем отправиться в путь. Думаю, нет смысла скрывать от вас, что ваша сестра весьма нездорова. Теперь, когда почти все французы ушли, я пытаюсь восстановить несколько комнат во дворце, придать им жилой вид, чтобы вскоре перевести туда леди Ивановну и ее немногочисленное окружение. Некоторые из тех немногих людей графа Долгорукого, кто не разделил участь своего храброго господина в той злосчастной битве, каждый день являются сюда, и я рад, что могу раздать им ваши подарки. Но этим людям становится все хуже и хуже, и я не
Воздержусь от того, чтобы рассказывать вашей милости о тех особых обстоятельствах, в которых я нашел вашу сестру, полагая, что придет время и она сама все вам расскажет. Не буду торопить события, понимая, что даже напряжение от писания может ей навредить. Думаю, мы скорее в состоянии переносить муки от какого-то одного сильного чувства, нежели от соперничающих эмоций. Ибо даже удовольствие, которое ваша сестра, должно быть, испытала, получив ваши письма, а также осознание того, что рядом с ней находится друг, каковой, я надеюсь, она знает, посвятил себя служению ей, кажется, вывело ее из равновесия и вызвало ощущение слабости, которое, несомненно, было и прежде, но не проявлялось столь болезненно. Когда я приближаюсь к ней, она вздрагивает и просит меня говорить об Ульрике, но, как только я произношу ваше имя, она начинает плакать. Хотя пылкая любовь пронесла бы ее через любое препятствие, чтобы только обнять вас, тем не менее, когда я говорю об отъезде в Петербург, она восклицает: «Неужели я должна покинуть прах моих любимых родителей? — и тут же заливается слезами. Однако при всех ее горьких переживаниях она явно старается обрести смирение и потому ищет утешения в исполнении религиозного долга и обращается к Небесам с искренним доверием и робкой надеждой. Леди Ивановна так настрадалась, претерпела столь жестокие лишения, что, как бы ни воздействовали на нее здравый смысл или религия, необходимо все-таки время, чтобы к ней вернулось самообладание и окреп ее организм. Вдобавок нежнейшая забота и любовь друзей окажут свое благотворное влияние, успокоят ее и восстановят ее физические силы.
Счастливы, трижды счастливы будут те, кому достанется эта божественная миссия! Орошать целительным бальзамом такое сердце, возвращать к жизни увядший было цветок и просить его цвести с обновленной красотой и вечным блаженством — было бы сладчайшим занятием для отзывчивой души и удовольствием, даже слишком великим, чтобы человеческое создание могло уповать на него.
Простите меня, мадам, если я слишком пылко выражаю свое восхищение вашей любимой сестрой. Уверяю вас, мое восхищение основано на самом глубоком уважении, и я никогда не выкажу ни единого чувства к ней, которого не мог бы испытывать брат, до тех пор пока не буду иметь божественного удовольствия передать леди Ивановну под протекцию ее сестры. Бесконечно преданный вам
Эдвард Инглби
Письмо XVIII
Ивановна Ульрике
Руины Москвы, 12 нояб.
Дорогая Ульрика, мои последние обязанности в Москве теперь исполнены! И я готова найти убежище в твоих объятьях. Но должно пройти еще немало часов, прежде чем будет готов мой экипаж, и ехать я буду медленно. Потому отправлю тебе оставшуюся часть моей печальной истории в качестве вестника моего приезда.
Наступил день, и взору моему представилась самая ужасная картина, на которую только способно воображение. Повсюду лежат тела погибших, покрытые страшными ранами, кое-кто, кажется, еще дышит, будто в предсмертной агонии. Лица, черты которых я хорошо помнила от рождения, лица моих дорогих друзей детства, теперь окровавленные и изуродованные, приводили в ужас, и
Случись такое два дня назад, всего каких-то два дня, от подобного зрелища, Ульрика, кровь застыла бы у меня в жилах, отнялись бы руки и ноги, и одного взгляда на это хватило бы, чтобы сделать меня такой же беспомощной, какими были окаменевшие трупы вокруг. Но, увы! Теперь я знаю смерть в самом страшном ее виде. Ужасная развязка укрепила мой дух и повлияла на мой характер. Я призвала к себе остатки своих домашних. Все они, как я и сама, были поглощены собственным горем, поиском тех, кто им дороже остальных, и все-таки каждый был готов отложить свои поиски ради меня. И я с твердым взглядом, хотя и с дрожью во всем теле, помогала им передвигать одно за другим тела русских людей, пока не нашла своего отца.
Хотя на теле папеньки зияли тысячи ран, хотя оно и плавало в крови, черты лица его не были искажены, это были те же благородные черты, которые всем внушали благоговение и всех восхищали. Наши несчастные женщины, увидев его, бросились к нему и, посылая проклятья на головы его убийц, восхваляли папеньку своими криками, пронзающими небеса. Женщины беспрестанно целовали ему руки и ноги, прижимали их к груди и омывали своими слезами, в то время как я, сраженная их жутким волнением, рухнула без чувств на залитый кровью пол.
Меня вернули к жизни повторяющиеся крики женщин, и я, с большим трудом заставила себя заняться делом и упросила людей сначала помочь мне положить тело папеньки рядом с телом его верной супруги, а затем выкопать общую могилу для всех его замечательных слуг, которые приходились близкими или дальними родственниками некоторым из оставшихся в живых. Пока мы этим занимались, несколько человек, которых предыдущим вечером прогнал пожар, вернулись во дворец, когда поняли, что пробоина в стене дальше не пошла; вернулись и те, кому тоже надо было найти и оплакать близких. Они присоединились к скорбному труду и начали копать могилу, принявшую в себя много храбрых и преданных слуг.
Когда последние обязанности были исполнены — когда земля укрыла от наших воспаленных глаз дорогие, хотя и изуродованные тела тех, кто был для нас источником жизненной силы, — наш благочестивый дедушка, встав на колени, договорил прерванную молитву Небесам за свою несчастную родину и, особенно, за всех близких. Иногда он еле выговаривал отдельные слова, а его старческое тело было настолько ослаблено от страданий, что все присутствовавшие на похоронах не сводили с него глаз, им казалось, будто он говорит из могилы, рядом с которой стоял на коленях. Но когда дедушка замолчал, с какой же любовью все обступили его, чтобы поднять и поддержать! Какую гордость испытывал каждый, помогая своему старому господину, а тем утешал себя в своем собственном горе!
«Вот так, — сказал наш почтенный дедушка, милостиво принимая их помощь, — вот так и Москва снова поднимется с земли, возвысится, благодаря своим верным сынам, не таким, конечно, как я, слабый старик, все заботы которого лишь о том, чтобы занять место рядом со своими детьми в могиле, но таким, как моя Ивановна, — в расцвете молодости и возрождающейся силы! Вот так Москва восстанет из пепла, мои дорогие!
Священный восторг, которым в то мгновение осветилось лицо нашего дедушки, зажег патриотический пыл в каждом сердце и на какое-то время дал целительное утешение всем пребывающим в горе. Но, увы! торжество было недолгим. Мы услышали, как группа французов, которых одна только ночь отвлекла от разбоя, входит в ту часть дворца, откуда мы совсем недавно ушли, и теперь всем надо было позаботиться о собственной безопасности.