Ивушка неплакучая
Шрифт:
Чтобы, верно, подзадорить старика, Сергей сказал:
— Ну вот, а ты еще возмущаешься: зачем последнее десятилетие пазвано в газете великим?
Максим взбунтовался:
— Умный навроде, ученый ты человек, Серега, а понять меня правильно не смог. Я не супротив того, чтобы и эти десять лет назывались великими. Они и в самом деле великие, как каждый прожитый нами год за всю историю Советской власти. Каждый из них по-сво-ему велик, каждый дается нам с бою…
— А тьг, дядя Максим, вижу, сделался настоящим политиком, — улыбнулся Сергей и предложил: — Давайте, товарищи, выпьем за здоровье дяди Максима!
Паклёников
— Моему здоровью твой, Сережа, тост едва ли поможет. Иду — скриплю, как старая, рассохшаяся телега, в коленках, во всех суставах стреляет, как из ливорверта. И глаза, почесть, ни хренинушки не видят…
— Ну, насчет глаз… — Апрель зашевелил усами, — насчет глаз ты зря, кум… Они у тебя ищо зоркие. Увидал днями Марею Соловьеву, — мы с Максимом на бревнышке по стариковской привычке у его дома сидели, толкли словесную воду в ступе, а Марея мимо проходила… Увидал он ее да и говорит: «Эко добра-то у этой Соловьихи, что с заду, что с переду…» Вот те и слепой!
За здоровье Паклёникова все-таки выпили, посмеявшись, конечно, над его сомнительной слепотой. Поговорили для облегчения душ еще о том о сем, больше пустяшном и забавном. Кто-то первый спохватился, что пора бы уж оставить хозяйку одну с сыном, и подал соответствующий знак. Покинули избу Угрюмовой дружно, в сенях только замешкались, толклись, отяжелевшие, не находя двери. Пишка, воспользовавшись затором, этой пробкой, ухватив Тишку за парализованную руку, как за поводок, вернул его к столу, выпил с ним остаток водки и только потом уж удалился, подталкивая впереди себя малость упиравшегося Непряхина и внушая:
— Иди, иди, Тиша, ни капелюшки там не осталось. Сам проверил. Так что иди и не оглядывайся, не брыкайся, как козел!
26
Авдей увел Сергея к своей матери, зная, что сейчас это не огорчит Феню. А она, оставшись с Филиппом одна и наговорившись с ним всласть, уложила его на своей кровати, а сама присела рядышком на стуле, точь-в-точь как когда-то Аграфена Ивановна возле Гриши, явившегося со своей частью на постой в Завидово после Сталинградской битвы. Хоть Феня и не сомкнула глаз своих во всю ту ночь, но поутру чувствовала себя совершенно свежей и легкой. Неслышно носилась по задней избе — готовила дорогому гостю завтрак, отпорола от мундира подворотничок, выстирала его, отутюжила и вновь подшила; подоила корову (дали Федосье Леонтьевне по решению правления колхоза корову после того, как пала ее собственная), согнала и ее и овец в стадо, поделилась на выгоне своей радостью с односельчанками, принесла из родника воды, подогрела ее, вымыла полы, прибралась, и у ней еще оставался целый час, чтобы тихо посидеть у изголовья сына и полюбоваться его мужественным лицом, на которое уже упали лучи восходящего солнца. Она сидела, замерев, боясь спугнуть сладкий его зоревой сон, ждала, когда сам он разомкнет веки, дрогнет ресницами и улыбнется ей.
После завтрака Филипп попросил:
— Возьми меня, мам, в поле. Хочу на тракторе посидеть.
— Поедем, сейчас же поедем, сынок. Она небось прослышала и теперь ждет. Сердечушко-то, поди, колотится, как овечий хвост. Ты что же, сынок, так редко пишешь ей?
— Да некогда, мам. Знаешь, какая программа в училище!
— Ты любишь Таню?
Филипп смущенно засопел, торопливо прилаживая
— Любишь, что ли? — повторила мать.
— Ну, мам, зачем ты?.. Кабы не любил…
— Ну а коли любишь, коли дорога она тебе, — пиши. На чем угодно, сынок, экономь свое время, только не на этом. Любовь, она такая, она, Филюшенька, требует внимания. Раз не ответил на Танюшино письмо, другой раз — она и призадумается. И всякое может случиться. Девичье сердце ранимо. Может с досады и на другого перекинуться…
Филипп насторожился:
— Что?.. Может, уже…
— Нет, сынок, она лучше тебя. Верит и ждет. Собирайся скорее да поедем в поле. Вон уж Авдей Петрович с Сережей на председателевом «газике» подкатили. Точка, знать, дал, наш новый хозяин. Для тебя, поди, специально… Только ты, сынок, гражданское-то сыми с себя. Надень военное — пусть поглядят люди, какой ты у меня. И Танюша пускай посмотрит. Она у нас теперь комсомольский вожак — такая хлопотунья, что никому покою не дает: ни себе, ни своим комсомольцам, ни Точке, ни Настасье Шпичихе, которую в партийные секретари выбрали…
— А ты-то, мать, не вступила в партию? — спросил Филипп, переодеваясь в военное.
— Что ты, сынок! Куда мне с моими-то… — хотела сказать «грехами», да вовремя вспомнила, что перед ней сын, на ходу перестроилась: —…С моими-то тремя классами. Партии грамотные люди нужны.
— Ну это ты зря, мам, — сказал он и, не уточняя, почему «зря», заторопился: — Я готов. Пошли!
Уже в поле она спросила:
— Не разучился? Не забыл как трактором-то управлять?
— Нет, мам, не разучился. Я ведь и на своей погранзаставе водителем бронетранспортера был. Так что…
— Ну хорошо.
Все-таки переодевшись в будке в Авдеев комбинезон, весь день управлял он машиной Тани и Нины. Последняя, увидав поутру приближающегося к их трактору молодого офицера и признав в нем Филиппа, шмыгнула, поздоровавшись на бегу, мимо него и укрылась на стане. Ее напарница не покинула трактора, сидела все время рядом с Филиппом, прислонившись к нему худеньким плечиком и изредка взглядывая в его буреющее от пыли и от этого еще более родное для нее лицо. Там, где борозда была прямой, на рычагах оставалась одна его рука, а другая бережно обнимала девушку. Трижды уже старая повариха, Катерина Ступкина, подымала красный флаг и ударяла в висевший у будки рельс, скликая пахарей к обеду, — все собрались, кроме этих двоих. Отчаявшись приманить и их, старуха махнула рукой:
— Их теперь никакая сила не пригонит сюда! —
И, вспомнив, должно быть, что-то свое, далекое, просторно развела руки: — Молодость, она и есть молодость. Садитесь, бабы! И вы, мужики! Ты, Серега, тоже пожалуй-ка к столу, не стесняйся. Тут все свои. И ты нам не чужой. Присаживайся, родимый. Отведай моих щец. Скусные, право слово! Таких ты в городе не испробуешь. Наваристее и скуснее наших-то, завидовских, во всем белом свете не сыщешь. Точка не жалеет баранинки для наших пахарей. Он у нас молодец, новый-то председатель. Не такой скупой, как вон Фе-нюхин батюшка. У того, бывало, в ногах наваляешься, чтобы отпустил какой-никакой кусок несвежей говядины…