Ивушка неплакучая
Шрифт:
— Ты на меня, девка, не кричи. Я ить не из пугливых. А коли ты так, то знай: не видать тебе Авдея!.. Довольно ты покупалась в моих слезах. Вы думали, что над Ивушкой неплакучей можно измываться сколько вашей душе угодно. Ан нет! Получайте, что заслужили! Прощай, Надёнка, и не приведи тебе бог поднять на меня и на него руку! Я тебя не стращаю, а предупреждаю. Прощай!
Известно, что на крутые решения обычно отваживается человек, который находится при деле, притом надежном деле; сильный характер в данном случае лишь подспорье. Это Федосья Леонтьевна знала. Знала она и про то, что годом раньше
Вышла однажды поутру на крыльцо. Первые, еще робкие снежинки тихо падали на землю, и на глазах освеженной, затрепетавшей душою женщины, по мере того как снежинок становилось все больше и больше, земля делалась сперва какой-то пестрой и нарядной, но вот темные пятна на ней исчезли под белым покрывалом, и открывшийся ее взору мир стал первобытно пустынен, как не заполненное красками огромное полотно неведомого художника, который сейчас выйдет со своей кистью и начнет творить. Оказалось, что первой из людей на это белое, не тронутое никем полотно ступила, выйдя из своей избы и спустившись по ступенькам крыльца, Феня Угрюмова. Удивленно-радостными, и пьяно-счастливыми, и поглупевшими от радости глазами она посмотрела на дивное преображение, совершившееся за какие-то несколько минут. Сгребла с завалинки пригоршню невесомых, быстро тающих на теплой ладони пушинок, поднесла к лицу и умылась этой пречистой студеной влагой.
— Чудо-то какое! — шептали ее губы, а глаза влажно сияли, и бездонная глубина светилась в них.
Скрипнула калитка.
Вошел отец. Побранил:
— Ай маленькая? Выскочила! Поди оденься да загляни к нам. Покалякать надо.
— Ой, тять! А я сама к тебе собралась…
Леонтий Сидорович, уже в своем доме, спросил строго:
— Что за нужда?
С лица Федосьи Леонтьевны убралась куда-то прежняя беззаботность.
— О колхозной скотине хотела поговорить…
— Ты, девка, не хитри.
— Мне нечего хитрить. В других колхозах, у настоящих хозяев, фермы закреплены за механизаторами. А у нас… у тебя то есть, дорогой родитель, кто в лес, кто по дрова.
— Спасибо. Критиковать вы все умеете, а вот помочь… Ну да не затем я позвал тебя, Фенюха. Вы когда оставите с ним это?
— О чем ты?
— Сама знаешь о чем.
— Ну, если знаю, без тебя и решу. Сам же сказал — не маленькая. Что вы все ко мне прицепились?!
— Смотри. Надёнка опять приходила с жалобой…
— А где были эти жалобщики, когда мы с ним жили как муж и жена? Где, я тебя спрашиваю?! Зачем они влезли промеж нас, порушили все?
— Что было, то прошло.
— Прошло? У кого это прошло?.. Вот что, тять, давай с тобой раз и навсегда договоримся: я в твои, а ты в мои личные дела не будем мешаться.
— Но ты же вот в мои вмешалась.
— То не твои только. И не личные.
— И все-таки подумай, Фенюха. Отец дурное не присоветует.
— Ладно уж. Скажи лучше, отчего ты встал нынче чернее тучи? Что голову-то повесил?
— Повесишь. Почти всех трактористов в армию взяли. А те, что вернулись, норовят в город улепетнуть. Где я найду им замену? С кем выеду
— Об этом хорошие хозяева загодя думают, — беспощадно, с присущей ей жестокой прямотой сказала Феня.
— Спасибо, доченька. Называется, помогла, посоветовала…
— Не понравилось? А ты, отец родной, советовался со мной, когда на Павлушку, сына своего, заявление писал? Не куда-нибудь, а в милицию?
— Ну ж и злая у тебя память, Фенька! Эт когда же было?! И какой бы я был председатель, если бы промолчал о таком происшествии в колхозе, а? Все одно другие бы сообщили, тот же Пишка… I
— Сына не жалко, о дочери бы подумал. Мне и без твоих упреков тошно, иной раз такое накатит на сердце, что впору хоть руки на себя накладывай… Подумал ты обо мне хоть раз, о дочери своей?! — вскричала она, глотая слезы.
— Подумал. Подумал и о сыне, и о дочери, и о внуке, которые носят фамилию Угрюмовых, а Угрюмовы, как тебе известно, не хитрили и не юлили, не прятались за чужой спиной, шли в жизни прямо. Ясно?
— Ясно. Из-за твоей честности парня чуть было в тюрьму не упекли.
— Сам туда просился…
— Просился! — Феня метнула на отца гневный, осуждающий взгляд.
— Будя уж вам, — вступилась робкая Аграфена Ивановна. — Как сойдутся…
— А ты, мать, нишкни. Не твоего ума дело, — остановил ее Леонтий Сидорович.
— Что же собираешься все-таки делать с теми тракторами? — спросила дочь примиряюще.
— Чего теперь сделаешь? Срочно пошлю на курсы Миньку и Гриньку, других пятнадцатилетних и шестнадцатилетних мальчишек. Что ж еще остается? Боюсь только, что и эти паршивцы в город потянутся. И что их туда манит? Будут ютиться по общежитиям или снимать угол в подвале у какого-нибудь городского мужичка-кулачка, платить за него втридорога из материного, либо отцовского кармана, а по воскресеньям ждать, когда им, как голым птенцам, привезут из села что-нибудь пожрать, сунут в голодные клювы… И все-таки бегут!
— Другой их, тять, голод гонит в Саратов. Вот ты сердишься, когда Настя Шпич и Точка новый клуб требуют, а зря…
— Опять вы за свое! Клубами страну не прокормишь, а мне надо пять коровников новых построить. Где взять такие деньжищи? Скоро изберете Точку в председатели, может, его молодая голова окажется умнее моей, старой, придумает что, дворец для вас построит. Пляшите, топчитесь там хоть до третьих кочетов. А меня сейчас оставьте в покое. Не до ваших развлечениев мне! Видала, какой опять план спустили по хлебу, мясу, молоку и яйцам? Не видала, а ты погляди, полюбопытствуй, может, тогда иное запоешь!..
— Ладно, расплакался. Без тебя построят тот клуб. Вот что я тебе скажу, отец. Когда-то там еще изберут Точку, а дело делать надо уже теперь. Ты на те курсы посылай не только мальчишек. Забыл разве, как до войны и в войну нас, тогда сопливых еще девчонок, обучал этому делу? Так что… так что… посылай-ка с теми ребятами и девчат. Женскую бригаду опять тебе организую. Степанида, Мария да я возьмем под свое крыло молоденьких комсомолочек, а те своих подруг. Глядишь, делото и пойдет. И заботу о колхозных фермах на себя возьмем. Вот увидишь! И бригада наша будет называться не просто тракторной, а комплексной, как в передовых хозяйствах.