Из армии с любовью…
Шрифт:
Я подумал: наверное, я на самом деле повзрослел за два года, стал, наверное, мужчиной. Раз я так спокоен и так нетороплив.
Постучал, приоткрыл дверь и заглянул. Капитан сидел за столом, читая «Красную Звезду». Приподнял усталую голову, увидел меня и кивнул: проходи.
— Вызывали? — спросил я.
— Просил зайти, — сказал он.
— Тогда я так, — показал я на себя, одетого в черные дембельские трусы, — можно?
— Какая разница, — сказал капитан.
Я прошел, он показал рукой на стул,
Мы помолчали. Это ему нужно было, чтобы я зашел. Все, что он хотел сказать, он сказал вчера вечером перед строем. Я не думал, что за это время что-нибудь изменилось.
— В тебе есть что-то такое, не от мира сего, — устало сказал капитан, в его ровном голосе не содержалось ровным счетом никаких эмоций. — Что он в тебе нашел… Будь моя воля, я бы тебя убил.
— Я знаю, — сказал я, и посмотрел на него.
Я не боялся его, и своей смерти.
— Да? — несколько нарочито, но до предела устало удивился он. — Я уж, признаться, думал, что кроме: не знаю, не знаю, не знаю, не знаю — от тебя ничего не добьешься. А ты, оказывается, теперь кое-что знаешь.
— Бывает, — сказал я. — Но это случается не так часто.
— Язык у тебя подвешен, — сказал капитан. — Переговариваться ты научился… Запомни: единственное место, где ты можешь выкаблучиваться, и где тебе все сходит с рук, — гарнизон. Там, за забором — хаос…
Там ты можешь трепать что угодно, но слушать тебя никто не станет. Там хватает своих говорунов… Со своими мы, к счастью, быстренько разбираемся. Будь моя воля, я бы загнал тебя туда, куда Макар телят не гонял… Что он в тебе нашел?
— Ему нужно, — сказал я, — чтобы не вяли цветы. И чтобы вечная весна — была вечно… Он же видит дальше всех нас. Вы сами мне об этом говорили.
— Не понял, — сказал капитан.
— Мне кажется, — сказал я, — Я — почва, на которой растут цветы и деревья, рожь и пшеница. И приносят плоды… Мне иногда кажется, — сказал я, — без меня — это невозможно.
Я посмотрел чуть недоуменно, пораженный от только что открытой мной истины, на капитана, и мне показалось, — что он снова мой друг… Капитан, резко поднял руку, прикрывая ею глаза.
— Чуть не ослеп, — проворчал он. — Столько в тебе щенячьей радости… На самом деле — умалишенный… Иди, иди спать, поговорили уже.
— Так зачем вы хотели меня видеть?
— Сказать, чтобы собирал вещи… Билет тебе уже купили, на послезавтра. Увольняешься в запас досрочно. Так сказать… Что он в тебе нашел?
Я снова стоял перед строем, на этот раз утром. После завтрака…. Капитан снова гремел. После бессонной ночи мешки под глазами стали у него синие, и казалось, глаза ему кто-то подбил.
— Не может быть более сурового наказания, чем изгнать его из наших рядов! Загляните в Уголовный кодекс, — самая жестокая кара, превышающая смертную казнь — высылка
Но энтузиазма, которым всегда отличался наш капитан, в его голосе было мало. Вернее, не было совсем.
Он слишком устал за бессонную ночь, и сейчас торопился домой, принять душ и отрубиться до обеда.
— Уволить в запас, — устало гремел капитан. — Завтра, первым же поездом — куда угодно! Чтобы следа его не осталось в нашей части… Пусть его урок послужит в назидание остальным!..
И предупреждаю желающих последовать его примеру. Клянусь перед всеми вами: если кто-то из старослужащих наберется от него дури, их ждет другое тепленькое местечко! На всю катушку! Дисбат! На все два года!.. Чтобы было неповадно!
В курилке нас собралось много. Складанюк подошел и протянул мне не сигарету, а всю пачку «Гвардейских» — высший знак доверия.
— Ничего не понимаю, — сказал он. — Ну, тебе и повезло!
Так же думали остальные.
На разводе, после речи капитана, прапорщик не назначил меня никуда: ни подметать территорию, ни перебирать картошку на овощном складе, ни красить окна в солдатской столовой, ни разгружать вагон с бревнами, подошедший утром, ни сгребать граблями оттаявшую прошлогоднюю траву в караульном городке… И это был особый знак. Знак — прощания.
Я мучился — не получив задания. Чего-то привычного не хватало мне, выброшенному из роты. Выброшенному… Так внезапно эта случилось.
А слухи полнились, — позвонил писарь из штаба, Лека, сказал, что выписывает проездные документы. Ребята поздравляли. Но на меня напал столбняк, я никак не маг понять, что происходит вокруг.
Мне принесли дембельский костюм, я до обеда облачался в него. Потом пошел в магазинчик и купил сигарет. Сюда уже позвонили и приказали мне выдать десять пачек с фильтром. В наличии оказалась «Стюардесса», я купил ее.
В казарме дневальный сказал, что привезли со станции мои билеты, они в штабе, и их завтра с утра отдадут мне вместе с остальными документами. Два взвода, идущих в караул, спали, я сидел один среди их мерного дыхания, неприкаянный, не зная, куда себя деть.
Было и радостно и паршиво. Я не хотел никуда уезжать.
Может быть, прав капитан, — нет наказания хуже, чем это?.. Может быть, он мудр, и понимает о жизни больше, чем я?
У меня все собрано в чемодане, даже мыло, зубная паста и бритва. В тумбочке ничего не осталось… Я одет во все новое, все скрипит на мне и пахнет нафталином. Что-то умирает во мне и никак не может умереть. Что-то хочет жить, — я смотрю на ребят, сопящих под одеялами, и сопливая горечь подкрадывается ко мне.
Я — ничего не знаю.