Из багажника с любовью
Шрифт:
Он так и поступает.
Я снова захлопываю багажник.
Не могу поверить, что произошло нечто подобное. Но теперь я сосредоточен на все сто процентов, и такого больше не повторится.
Сажусь в машину, завожу двигатель и уезжаю.
* * *
До места добираться около получаса. Во время поездки уровень моего беспокойства высокий, но терпимый. Девушка Терренса, наверное, спит. А может, и нет. Может, сидит, волнуется. Может, она позвонила одному из его дружков,
Но как бы там на самом деле ни было, копы не займутся активными поисками сорокачетырехлетнего мужчины, который не пришел домой после ночной попойки. Возможно, его подружка или дружки сообщили, что он сел за руль в пьяном виде, но это маловероятно.
Я не переживаю.
Мы приезжаем на склад. Я останавливаюсь возле металлических подъемных ворот и переключаю коробку на «парковку». Сомневаюсь, что Терренс будет настолько глуп, чтобы колотить по крышке багажника и поднимать шум, но если и сделает так, то толку от этого никакого — слышать тут некому.
Я выхожу из машины и отпираю подъемные ворота. Складское помещение огромное — уместятся четыре автомобиля, — поэтому я поднимаю ворота, забираюсь в машину и заезжаю внутрь.
Я глушу двигатель. Мы же не хотим отравиться угарным газом, да? Вылезаю из машины и закрываю дверь, погружая нас в полнейшую темноту.
Раньше я любил темноту.
В складском помещении почти ничего нет, поэтому не приходится беспокоиться, что я обо что-нибудь споткнусь, пока иду в дальний угол и включаю лампу. Свет — не больше, чем слабое свечение, жуткое и уместное.
Я отпираю багажник и поднимаю крышку.
— Вылезай, — говорю.
Он выкарабкивается из багажника. Затем плашмя лицом вниз падает на пол. Я бы посмеялся над ним, но, конечно, после столь долгого пребывания в таком тесном пространстве ноги бы у любого затекли, и он в этом не виноват. Хотя я ему и не помогаю. Жду, когда к его ногам вернется чувствительность, затем заставляю сесть на деревянный стул.
Пока я его привязываю, он не произносит и слова. Приковать его к чему-нибудь наручниками было бы быстрее и легче, но мне нравится старое доброе ощущение от связывания пленного. С каждым узлом ощущаю прилив удовлетворения.
Я поймал его. Наконец-то я поймал его.
— Знаешь, кто я такой? — спрашиваю я.
Он трясет головой.
— Никаких идей?
— Нет, сэр.
Теперь он вежливый. Милый.
— Не верю.
— Клянусь, никаких идей. Вы взяли не того.
— Нет. Того. Поверь мне. Я долго изучал фотографию с твоей уродливой рожей.
— Тогда кто вы? Что я вам сделал?
— Где ты был двадцатого июля 1988 года?
Глаза Терренса расширяются. Он может не помнить точную дату, но уж как пить дать знает, что произошло летом восемьдесят восьмого.
— Я не понимаю, — говорит он с нотками замешательства и паники. — Я вас не знаю. Я никогда не встречал вас.
— Нет, но ты у меня все отнял.
— Я ничего вам не сделал!
— Брехня!
Я начинаю слишком сильно злиться. Нельзя позволить ярости возобладать. Все должно быть выверенным. Дьявольским. Идеальной местью.
— Вы не того взяли, я серьезно!
— Повтори-ка еще разок. Посмотрим, что произойдет.
— Я никому не причинял вреда!
— Ты ведь знаешь, кто я, да?
— Нет!
Он лжет. К этому моменту он уже должен сообразить.
Но я выдавливаю из себя улыбку. Подхожу к небольшой полке, на которой лежит только одна вещь.
Я держу перед собой топор.
Внезапно он все понимает.
Этот сучий сын, этот бесполезный боров точно знает, что он сделал. Он помнит, как удивился, когда его самодельное фальшивое удостоверение личности позволило ему пройти фейсконтроль и попасть в клуб. Он помнит, как уговаривал симпатичную девчонку по имени Эмбер пойти с ним. Он помнит, что Эмбер была слегка навеселе и была готова на все, что он задумал. Он помнит свою досаду, когда она сказала, что они не смогут пойти к ней, потому что, если ее соседка услышит, как они развлекаются, она все расскажет парню Эмбер. Он помнит, как жалел, что все еще жил дома со своими родителями.
Он помнит, как рассказывал все это полиции.
Он помнит, как ездил кругами, пытаясь найти местечко, где можно припарковаться. Он помнит, как ему в голову пришла мысль, как он предположил, что Эмбер эта идея не понравится, и как он приятно удивился, когда идея ей не просто понравилась — она была в восторге.
Он помнит, как они пробрались в складское помещение, в котором он работал за гроши. Он помнит, как думал, что отпереть чей-то личный склад (его могли уволить! Это было так незаконно!) и завести туда дающую девку непристойно и опасно. Полная темнота. Так возбуждает.
Он совершенно точно помнит, как трахал ее, хоть он и называл это для репортеров «близостью».
И не важно, как долго он проживет, он не забудет, как она копалась в своей сумочке в поисках сигаретки после секса — и щелкнула зажигалкой. Он не забудет, как обнаружил тела.
Я убил тех восьмерых человек с помощью топора, но не порубил их. Я использовал тупой край, чтобы превратить их головы в неузнаваемое месиво. Именно поэтому пресса прозвала меня «Убийца Обухом» — смело можно считать это худшим прозвищем для серийного убийцы.
Терренс позвонил своему боссу, а затем в полицию.
Я, конечно же, арендовал складское помещение под вымышленным именем и убедился, чтобы мои жертвы, возрастом от двадцати двух до шестидесяти четырех, никак не были между собой связаны. Были и мужчины, и женщины; мне было плевать, лишь бы они ломались, когда я по ним ударяю.
Не важно, как осторожен я был и как аккуратно заметал следы, самым слабым местом в моей череде убийств было то, что я оставлял трупы. Конечно, я бальзамировал их, чтобы уничтожить запах — не только для того, чтобы избежать разоблачения, но и для себя, — но они все лежали там, разложенные на брезенте, все восемь — моя собственная непристойная проба пера в искусстве.