Из истории русской, советской и постсоветской цензуры
Шрифт:
Статья Пушкина в «Современнике» «Джон Теннер», постоянно цитируемая, как свидетельство отношения поэта к Северной Америке: «Уважение к сему новому народу и к его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве <…> такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами» (435). «Глубокие умы», наблюдения которых поколебали положительное представление об Америке — это европейские исследователи, в частности, француз Токвиль, с его книгой «О демократии в Америке», которую Пушкин использует в статье «Джон Теннер». Пушкин прекрасно знает, что книга в целом дает весьма сочувственную картину американской демократии, хотя и показывает её темные стороны. И Пушкин, видимо, разделяет оценку Токвиля, хотя и останавливается в статье лишь на темной стороне. Об этом обычно российские исследователи
Статья Пушкина «О Мильтоне и шатобриановом переводе ''Потерянного рая''». Вновь о французской ограниченности, о непонимании литературы соседей: «Уверенные в своем превосходстве над всем человечеством, они ценили славных писателей иностранных относительно меры, как отдалились они от французских привычек и правил, установленных французскими критиками». Французы, по Пушкину, считали правомерным исключать из книг иностранцев «места, которые могли бы оскорбить образованный вкус французского читателя <…> переправляя на свой лад ''Гамлета'', ''Ромео'' и ''Лира''» (487). Резко пишет Пушкин о французских переводчиках Мильтона, об его облике, созданном писателями Франции, Делилем, Альфредом-де Виньи, Виктором Гюго. Подробный разбор изображений Мильтона в «Кромвеле» Гюго и «Сен-Маре» Виньи с «нелепыми вымыслами». Таким переводчикам Пушкин противопоставляет Шатобриана, которого он называет «первым из французских писателей», «первым мастером своего дела», а Мильтона «великим писателем» (488).
Незаконченная статья Пушкина, дошедшая лишь в отрывках, «О ничтожности литературы русской“. Остановимся на нескольких ее положениях, важных для нас: об особом пути России, принявшей христианство от Византии, об отсутствии в ней влияния великой эпохи возрождения, рыцарства, крестовых походов. “ Долго Россия оставалась чуждою Европе». Край оцепеневшего севера. Бедная словесность. Лишь «Слово о полку Игореве» «возвышается уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности». Но и «высокое предназначение» России: её просторы поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы. «Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией». Внутренние междуусобицы. Но в одном цари и бояре были согласны: «в необходимости сблизить Россию с Европою» (306-07). А затем в статье идет речь о французской литературе, об её влиянии на Россию: «В начале 18-го столетия французская литература обладала Европою. Она должна была иметь на Россию долгое и решительное влияние». Кратко об истории французской словесности. О господстве вначале в ней жалкой ничтожности, недостатке истинной критики, шаткости мнений, общего падения вкусов. Но «вдруг явилась толпа истинно великих писателей»: Корнель, Буало, Расин, Мольер, Лафонтен. О роковом предназначении XVШ века. Великан этой эпохи Вольтер. Философия века, направленная против господствующей религии, «вечного источника поэзии у всех народов». Любимое орудие этой философии — «ирония холодная и осторожная и насмешка бешеная и площадная». «Влияние Вольтера было неизмеримо <…> Все возвышенные умы следуют за Вольтером». Руссо, Дидерот, Юм, Гиббон. «Бомарше влечет на сцену, раздевает донага и терзает всё, что еще почитается неприкосновенным. Старая монархия хохочет и рукоплещет. Старое общество созрело для великого разрушения» (312-13). Вся Европа проявляет подобострастное внимание к французским писателям. В Германии, Англии, Италии поэзия «становится суха и ничтожна, как и во Франции».
В приведенных отрывках много интересного и значимого, перекликающегося с точкой зрения Чаадаева. Здесь и характеристика прошлого России, православия, мысли о том, что Россия долго оставалась Европе чужой, и размышления о предназначении России, об её всегдашнем сознании необходимости сблизиться с Европой, Чаадаеву противоречащие, и оценка воздействия французской литературы на другие страны и Россию, о созревании общества для «великого разрушения» и роли литературы в этом созревании. Во всяком случае, в статье затронут комплекс идей, отразившихся в письмах Пушкина к Чаадаеву. Исследователь Л. Вольперт считает, что статья «О ничтожности литературы русской» — наметки замысла Пушкина: написать историю французской литературы.
И, наконец, статья Пушкина «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной». Пушкин подробно цитирует Лобанова, выдвигающего обвинения в адрес русской литературы: «Беспристрастные наблюдатели. — утверждает Лобанов, — носящие в сердцах своих любовь ко всему, что клонится к благу отечества, преходя (так!) в памяти своей всё, в последнее время ими читанное, не без содрогания могут сказать: есть в нашей новейшей словесности некоторый отголосок безнравия и нелепостей, порожденных иностранными
По словам Пушкина, подобные тенденции в русской литературе Лобанов связывает с воздействием на нее литературы французской, которая формировалась под влиянием революционных событий: «Для Франции, — пишет г. Лобанов, — для народов, отуманенных гибельною для человечества новейшею философиею, огрубелых в кровавых явлениях революций и упавших в омут душевного и умственного разврата, самые отвратительные зрелища <…> не кажутся им таковыми; ибо они давно ознакомились и, так сказать, срослись с ними в ужасах революций» (401).
Как пример подобных писателей Лобанов, следуя мнению «эдимбургских журналистов», называет имена Эжена. Сю и Жюль Жанена, а также драму В. Гюго «Лукреция Борджия»: «гнуснейшая из драм, омерзительнейший хаос ненавистного бесстыдства и кровосмешения» (401). Пушкин отнюдь не является почитателем названных авторов, даже Гюго, хотя в другой статье высказывает мнение, что тот — «поэт и человек с истинным дарованием» (265). Не является Пушкин и сторонником «ужасов революций». Но он резко осуждает нападки Лобанова. И на французский народ. И на французскую литературу: «Спрашиваю; можно ли на целый народ изрекать такую страшную анафему?». И называет совсем иные имена, чем Лобанов: Расина, Фенелона, Паскаля, Монтескье, Шатобриана, Ламартина, Нибура, Тьери, Гизо и других, составляющих славу Франции. Пушкин утверждает, что французский народ, «который оказывает столь сильное религиозное стремление, который так торжественно отрекается от жалких скептических умствований минувшего столетия, — ужели весь сей народ должен ответствовать за произведения нескольких писателей, большею частию молодых людей, употребляющих во зло свои таланты…?» (402).
Пушкин не одобряет таких писателей, но он резко протестует против того, чтобы по их произведениям оценивали французскую литературу и французский народ: «Нельзя требовать от всех писателей стремления к одной цели. Никакой закон не может сказать: пишите именно о таких предметах, а не о других <…> закон также не вмешивается в предметы, избираемые писателем <…> Требовать от всех произведений словесности изящества или нравственной цели было бы то же, что требовать от всякого гражданина беспорочного житья и образованности. Закон постигает одни преступления, оставляя слабости и пороки на совесть каждого» (402-03). Высказывая такие мысли, Пушкин, по сути, выходит за рамки обвинений Лобанова французской литературы. Здесь уже затрагивается вопрос и о русской, и о цензуре.
Пушкин пишет о том, что современная французская поэзия на русскую влияла слабо, что оригинальные романы, имевшие наибольший успех, принадлежат к роду нравоописательных и исторических: «Лесаж и Вальтер Скотт служили им образцами, а не Бальзак или Жюль Жанен. Поэзия осталась чужда влиянию французскому». Она ближе поэзии германской «и гордо сохраняет свою независимость от вкусов и требований публики» (405).
Пушкин останавливается на нападках Лобанова на современную русскую словесность. Он цитирует высказывания Лобанова, который видит в ней «сбивчивость, непроницаемую тьму и хаос несвязных мыслей» в теории, «совершенную безотчетность, бессовестность, наглость и даже буйство» в литературных приговорах: «Приличие, уважение, здравый ум отвергнуты, забыты, уничтожены». Литературная критика «ныне обратилось в площадное гаерство, в литературное пиратство, в способ добывать себе поживу из кармана слабоумия дерзкими и буйными выходками, нередко даже против мужей государственных, знаменитых и гражданскими и литературными заслугами. Ни сан, ни ум, ни талант, ни лета, ничто не уважается» (405-06). Не исключено, что Лобанов, перечисляя писателей, «преданных глумлению», имеет в виду и оценки Белинского, высказанные в частности в «Литературных мечтаниях» — ПР.
Лобанов приходит к выводу, что огромный труд искоренения всего перечисленного им зла— дело цензуры. Но ей одной не справиться. Поэтому Лобанов призывает всех добросовестных писателей, просвещенных жителей России, а прежде всего Академию, учрежденную «для наблюдения нравственности, целомудрия и чистоты языка», принять участие «в сем трудном подвиге», «неослабно обнаруживать, поражать и разрушать зло» (408. Курсив Лобанова — ПР).