Из Касабланки морем
Шрифт:
Мысль показалась ему занятной, и он пошел заказать столик в ресторане.
В этот вечер Мансур Алиевич был непривычно весел, и девушки не могли понять причины столь резкой перемены настроения своего сдержанного, если не сказать замкнутого соседа по столу. Предложение отметить двадцатилетие какого-то сельского элеватора в Казахстане они приняли как розыгрыш, но как бы там ни было -- согласились. Настроение, наверное, как инфекция: чем сильнее, тем быстрее передается другим, и вечером у них за столом царило необычайное веселье. Мансур Алиевич рассказывал о своей первой в жизни стройке, вспоминал всякие курьезы, случавшиеся и с ним, и с теми, с кем он работал,-- а народ подобрался тогда колоритный, с хитрецой, сельский человек
Глядя на веселящегося от души соседа, девушки и помыслить не могли, что его приподнятое настроение все-таки связано с каким-то элеватором, вернее даже не с самим элеватором, а с воспоминаниями о том давнем времени. Им казалось -- да что казалось, они были уверены, что придуманный им юбилей --просто неуклюжий повод, чтобы пригласить их в ресторан, побыть в обществе хорошеньких женщин. И наспех выдуманный повод выдавал в нем человека, не поднаторевшего в светских ухаживаниях за женщинами; на самом деле, считали они -- каждая мысленно про себя -- что ему глянулась одна из них, а осталось не так уж много вечеров, чтобы приударить за кем-то -Одесса уже не за семью морями, где на причале его никто не ждет с цветами и где их пути разойдутся навсегда.
Конечно, Мансуру Алиевичу было приятно в обществе милых, хорошо воспитанных подруг. Как губка, впитывал он любую информацию о жизни дома, которую девушки подавали весело, с юмором, даже с озорством и изяществом, но всегда с четко выраженным женским отношением к любому предмету, о чем бы ни шла речь. Такой подход, чисто женская логика, исключающая напрочь иную трактовку, несколько удивляли Атаулина.
"Далеко шагнули наши женщины в самостоятельности, словно поменялись характерами с мужчинами",-- подумал Мансур Алиевич, не зная еще, как оценить эти метаморфозы с прекрасной половиной: то ли радоваться, то ли огорчаться. Но стоило взглянуть на возбужденные легким вином и едва заметным соперничеством между собой прекрасные молодые лица, как любая серьезная мысль об эмансипации, эволюции и прочем пропадала без следа.
Столик находился у стены, отделанной зеркалами, и девушки, чувствуя на себе внимательные взгляды, изящными движениями поправляли тщательно продуманные и аккуратно исполненные прически.
"Молодость прекрасна уже тем, что любой пустяк может обрадовать, поднять настроение, и хорошо, что я устроил сегодня и себе и им праздник",--думал Атаулин, глядя на подруг.
Когда он пригласил девушек в ресторан, одна из них шутя сказала:
– - Такой серьезный юбилей, двадцатилетие, тем более элеватора, стоит, мне кажется, отметить в валютном ресторане и нигде больше.
На теплоходе совершали круиз вокруг Европы не только соотечественники, но и многие иностранцы, и на верхней палубе располагался ресторан, где расплачивались валютой.
Атаулин согласился без раздумий и колебаний.
И сейчас девушки, давно закончившие институт и работавшие в каких-то учреждениях, радовались и веселились, как старшекласницы, впервые попавшие в молодежное кафе
Они танцевали с ним то поочередно, а то все вместе, втроем, благо современные танцы позволяют это. Но он
чувствовал, что каждой из них гораздо приятнее, когда они танцевали вдвоем. Он уловил их тщательно скрываемый интерес, любопытство к нему, и ловко гасил возникающее между ними соперничество за столом, был внимателен к обеим. И эта давно забытая игра, неожиданный пристальный интерес к нему, Волновали его, но не больше. Он ехал домой, и все его мысли были там, далеко, на родном берегу, и какой-то теплоходный роман, даже случись он, казался Атаулину пошлостью. Не с этого, совсем не с этого хотелось начинать ему жизнь дома, а теплоход казался ему частью родной земли, хотя он и не знал, с чего начнет новую жизнь, планов никаких у него не было -- он просто возвращался домой, как солдат после демобилизации. Солдат после демобилизации --
Оркестранты, одетые в костюмы в стиле "ретро", играли одно танго за другим -- в Европу вернулась мода на танго, а в этом зале моды придерживались. И вдруг Атаулину вспомнился оркестр Клайфа Вуккерта, ровесника и земляка. Интересно, где он, что с ним? Играет где-нибудь в одном из несчетных ресторанов, или стал, как отец, настоящим строителем? Но думать девушки ему не дали, предложили тост за этот вечер...
– - Отныне буду ходить на все юбилеи элеваторов, никогда не предполагала, что это так замечательно!-- закончила тост, кокетливо озоруя, Наталья, та, что была чуть старше.
Теплоход, сияя огнями, гремя музыкой, шел слегка штормящим морем. С каждой милей приближался родной берег, и кто торопил ход корабля, а кто хотел, чтобы праздник продлился дольше. И словно прочитав его мысли, Ксана грустно сказала:
– - Не кажется ли вам, что в последние дни наш ковчег слишком бойко пошел, родные ветра почувствовал, что ли?
– - Вам не хочется домой?-- удивленно спросил Атаулин.
– - И да, и нет. Но сегодня мне хорошо на корабле, в этом зале, где звучит такая музыка.-- Она взяла его за руку.-- Давайте потанцуем, Мансур,--хотя Атаулин помнил, что сейчас не ее черед.
Ресторан потихоньку пустел, одни уходили погулять перед сном на палубе, подышать морским воздухом, другие, записные гуляки, переходили в ночной бар, продолжать веселье. Атаулин с Ксаной и Натальей покинули ресторан последними. Проводив девушек на нижнюю палубу, где была их каюта, Мансур Алиевич поднялся к себе.
Настроение у него было замечательное, неожиданные воспоминания приблизили его к родному Аксаю, порядком уже позабытому, и впервые за много лет в нем запоздало шевельнулась гордость за свой элеватор, за зеленокрышие дома поселка, к которым он был причастен. С этими приятными мыслями он и уснул, и снился ему Аксай его молодости, парк под высоким звездным небом, и молодой Клайф Вуккерт, который почему-то наигрывал на трубе звучавшее сегодня в ресторане, берущее за душу танго. Утром, после завтрака, он с девушками на палубе смотрел, как "Лев Толстой", сбавив ход, медленно входил в Дарданеллы. Проход Дарданеллы относительно широкий, если сравнить с впереди лежащим Босфором, местами достигает шести-семи километров, но встречаются частые мели, и "Лев Толстой" осторожно шел вслед за военным турецким кораблем с развевавшимся на ветру зеленым флагом, где блестел шитый золотом полумесяц со звездой. Теплоход шел без лоцмана. Правда, когда на входе из турецкой крепости Чакаккале вышел навстречу юркий катерок, Мансур решил, что лоцман спешит на борт, а оказалось, что катер санитарный и требовали с него карантинный паспорт.
Утро было ясное, солнечное, с кормы обдувало легким, попутным бризом, и почти все пассажиры теплохода высыпали на палубы. Левый, холмистый берег, словно искусно задернованный, горел изумрудной зеленью, трава была ровной, гладкой и казалась подстриженной, как поле для гольфа, и только на самом верху холмов виделся редкий подлесок с резко выделявшимися ореховыми деревьями. Мансур знал, что там, внизу, за холмами, всего в двадцати восьми километрах от пролива, находится древняя легендарная Троя, так гениально высчитанная Шлиманом. Жаль, теплоходы не делали остановок в этих местах. Они еще долго говорили на палубе о Трое и Спарте, о лежащем впереди шумном Стамбуле, вспоминали вчерашний вечер в ресторане, попутно девушки попытались выяснить, не предвидится ли в ближайшие дни еще какой-нибудь юбилей у Атаулина. Узнав, что нет, дружно выказали неподдельное разочарование и отказались идти в бассейн, сославшись на то, что всю ночь плохо спали. Простившись, пошли к себе, пожелав Атаулину все-таки покопаться в памяти.