Из круга женского: Стихотворения, эссе

Герцык Аделаида Казимировна

Поздно вернулась в тот день Ольга. Гуляя, зашла далеко и вспомнила, что в той части города живет подруга матери ее, художница-скульптор, которую не видела с прошлого года. Не к ней потянуло, а взглянуть на мастерскую, где была уже не раз, — большую, белую, с загадочными фигурами по стенам.

Художницы не было дома, и, ожидая ее, Ольга взволнованно бродила по мастерской, садясь то в одном, то в другом углу, среди оживающих в полумраке белых голов, вытянутых рук, изгибов тел. Потихоньку обняла одну женскую головку с вытянутой шеей, прижалась к холодной щеке, близко и испуганно всматриваясь в белый глаз. Подумала и шепнула ей на ухо: «Ты что грустишь? Что неживая?» И когда тени затрепетали на щеке, и она будто потемнела, оживая,

в безумном испуге отскочила от нее, боясь, что прозвучит ответ. Рада была, что вернулась хозяйка, но сейчас же заскучала, тяготясь ее расспросами, заторопилась домой и, уходя, оглянулась в сторону грустящей головки, мысленно обещая ей прийти опять, чтобы дослушать ее.

Проходя мимо кухни, Ольга увидела, что у Анны Игнатьевны сидит кума, и поспешила в детскую. Костя лежал в кроватке и дремал, но, когда она нагнулась и поцеловала его, открыл глаза и обрадовался.

Ольга оглянулась.

— Хочешь ко мне? — зашептала она. — Я тебя в свою комнату отнесу. Расскажу сказку.

Костя поднялся на ножки.

— Хочу, хочу в твою комнату, хочу сказку.

— Тише, тише. — Завернула его, волнуясь, в одеяло, и на цыпочках, как вор, унесла к себе, положила в темноте на свою постель, зажгла тонкую свечку под Распятием, — черные тени закивали на стене, — опять обхватила мальчика и уселась с ним в кресло у окна.

— Ну, сказку! Расскажи сказку! — восторженно шептал Костя, прижимаясь к ней.

— Про что же сказку?

— Расскажи про меня и про тебя!

Ольгу восхитил его ответ.

— Хорошо. Я расскажу, как мы уедем с тобой. — И начала тихим голосом, всматриваясь в черные, успокоившиеся тени на стене:

Мы встанем рано-рано, когда все еще спят, тихонько оденемся и выйдем на улицу, — будет еще холодно и темно, — побежим на станцию, сядем в поезд и поедем-поедем, — мерно подражая покачиванию вагона, стала качать его на руках.

— Это правда или сказка? — спросил Костя.

— У нас это будет правдой. И вот — будем ехать, ехать — одни, в темном вагоне, на скамеечке, у окна… Будут разные станции. Остановимся и опять дальше. Долго, долго… И вот, поезд остановится на маленькой станции, не станции, а полустанке, где одну только минутку стоит и где ничего нет, ни домов, ни людей, — и выскочим там…

— А мы успеем?

— Только выскочим, а уж поезд дальше помчится. Кругом поле и вдали темный лес, и дорога куда-то ведет. И мы одни. Я тебя возьму за ручку, и мы пойдем по дороге. И не будем знать, куда она ведет…

Ольга оборвала и задумалась. Костя торопил ее:

— Ну, ну…

Но не умела словами рассказать того, что радостно замерещилось ей.

— А что мы будем кушать? — спросил Костя.

— А вечером мы придем в деревню, — заговорила Ольга дальше, не отвечая ему, — постучимся в окно и скажем: «пустите нас ночевать», ляжем на скамеечку, поспим, а утром дальше… Хочешь? Костик, хочешь? — прервала себя, волнуясь, Ольга.

— А куда мы приедем? — еще сомневался Костя.

— Никуда не приедем. Все будем уходить, немного отдохнем и дальше, дальше… А когда уж очень устанем, сядем на землю и помолимся Богу, скажем, что не можем больше идти… И вдруг сделается нам легко, ноги сами побегут и донесут нас до волшебного царства, откуда уж нельзя вернуться…

— А вдруг мы не найдем его?

— Найдем наверно, — уверенно сказала Ольга. — Если все идти, идти, и не знаешь, куда идешь, и не спрашивать дорогу, — наверно придешь…

Резко дернули дверь. И вздрогнули оба, застигнутые на месте. Негодуя, вырвала Анна Игнатьевна Костю из рук Ольги.

— С ума спятили! Ребенка ночью поднимать! Сама порченая — и туда же дитя портить! А еще мать! Плюнула бы и ушла… — злым шепотом шипела она. Костя громко плакал и тянулся к матери. Хлопнула няня дверью, унося его.

Как-то мало огорчилась Ольга в этот раз, мало ощутила свою вину. Подождала, пока стихнет плач Кости за дверью, и отдалась опять тем волнам, что вздулись

и заходили в душе. Уже без слов разрасталась волшебная сказка, и, зачарованная, слушала и сидела Ольга. И так близко и доступно стало это всегда снящееся, неведомое царство. Только захотеть… Но еще не сейчас, можно подождать.

С улыбкой встала и начала раздеваться. И когда легла в постель, погасила огонь и подвернула под себя одеяло, сразу утонула душа в привычной радости. Точно кто-то Самый Большой и Главный бережно поднял ее на руки и держал, и усыплял лаской своей. И лучи любви струились и затопляли ее. Молитвенная сладость охватила сердце. Но как всегда, когда хотелось молиться, вышло у нее только одно: «Господи! Ты меня любишь. Я знаю, я слышу… И я люблю Тебя».

4

Нужно было купить бронзовые туфли. Озабоченно стояла Ольга у окна магазина, разглядывая выставленную в витрине модную, на высоких каблуках обувь. Был четверг, самый трудный для нее день. День, когда, тревожно став перед зеркалом, она узнавала, что у нее маленькая худая фигура, короткие, небрежно причесанные волосы и бледное лицо с беспокойными, широко расставленными синими глазами. В этот день она начинала мучиться, что у нее слишком большой рот, недостаточно мягкие руки, что у нее нет красивого платья, что у нее немодное, потертое пальто. Но эти мысли лишь заслоняли и смягчали главное. Главное же было то, что она не умела быть, как все, не знала слов, поступков, чувств, соответствующих тому, что ждет ее. Все недостатки — физические, внешние, и вся внутренняя неприспособленность к жизни, все, что в другие дни казалось неважно и ненужно, — бременем забот ложилось на нее.

О, какой это был трудный, ответственный день! Но за сладость, которую он нес с собой, прощались ему все тревоги. Будто волшебный сад разрастался в душе, где было пустынно и немо вчера, и душистые цепкие цветы опутывали ее. Это был день-чародей. Он выводил ее из безвестного, безотчетного существования, уплотнял в настоящую женщину, и каждый раз решала она, что этот день будет вождем ее, и все другие дни будут служить ему и готовиться к его приходу. Но уже в пятницу забывала это решение и отдавалась сладкому отдыху, не замечая, как ее относит назад в море бесформенное и зыбкое, откуда она только что с усилием выбралась на берег. Распадался сад, в землю уходили благоухающие цветы, — чистой и забвенной стояла пустыня.

В последний приезд свой Виктор Павлович ушиб себе колено и несколько дней сидел дома с протянутой ногой. Старый знакомый, доктор Савицкий, посетил его раза три, курил пахучую сигарету, раскатисто смеялся, рассказывал об общих знакомых и поглядывал сквозь колечки дыма на Ольгу, сновавшую растерянно то с чашкой кофе, то с компрессом для мужа.

При встречах ласково жал ей руку. Вскоре после отъезда Виктора Павловича, в один из вечеров, когда Ольга раскрашивала с Костей старую «Ниву», зашел неожиданно доктор Савицкий. Как при всяком посещении чужого, смутилась Ольга и затосковала и, сжимая руки, покорно села на диван. Но доктор был не как все. Улыбающимися глазами смотрел он на нее, рассказал интересную драму, которую видел в театре накануне, сказал, что она похожа на Золушку и что у нее наверно спрятан где-нибудь золотой башмачок. И видя, что она смущена, и у нее нет слов ответить, стал вдруг серьезным и заговорил о больных детях в приюте, где он имел практику. И встал, добрый, уверенный и уже не чужой, прошелся по комнате, поднял Костю за плечи и спросил, знает ли он сказку про белого бычка. Ольга доверчиво прошлась рядом с ним и, провожая его в передней, с любопытством смотрела на его веселые глаза и боярское лицо под бобровой шапкой. И долго сидела потом, растревоженная, вспоминая его слова, жалея, что не умела ответить на них. Несколько раз заехал доктор Савицкий, и уже радостно встречала его Ольга, но каждый раз незнакомое страданье вползало в душу, страдание от нарушенной ясности и бездумия, в которых жила.