Из круга женского: Стихотворения, эссе
Шрифт:
— Минута — это очень много! — рассуждал он. — Ты просчитай пять минут, а я за это время построю и разорю целый дом. А в час можно вокруг Москвы обойти?
Мне хотелось помочь ему в этой проблеме времени, но я чувствовала, что этим уничтожится наказание, что он забыл все, что было, и я должна напомнить.
И, сделав усилие над собой, я стала говорить слова обыкновенные, какие всегда говорят:
— Как тебе не стыдно быть таким непослушным, грубым мальчиком. Тебя
И еще что-то, от чего скучно, скучно и стыдно становилось самой.
— Я больше не буду, — торопливо отвечал Котик. — Ну, ты считай, я увижу, сколько раз в одну минуту я могу прыгнуть…
Очень хотелось ему реально ощутить долготу минуты. Он задавал вопросы и даже взял карандаш и бумагу:
— Ну, нарисуй мне — сколько это, час? Покажи, какой длины! А как узнать, когда он кончится?
И когда, изобразив ему длину часа, я уходила из комнаты, он с увлечением сказал:
— Я еще полчаса, целые полчаса буду тут сидеть!
И знала я, как неважен тот эпизод за обедом, из-за которого я увела его, рядом с тем, что он узнавал и думал теперь.
А вечером, ложась спать, он не захотел убирать кубики, которыми был застроен весь пол гостиной, так что пройти нельзя было, — и все мои уговоры и приказания не действовали.
Он весело и решительно отказывался убирать. И опять во мне поднялось сознание, что нужна строгая мера, что нельзя дать восторжествовать его упрямству.
— Хорошо, — сказала я, — я сама уберу твои кубики, но ты их больше не увидишь. Я запру их себе в комод, и ты завтра не получишь их.
Я не могла себе представить, как он проживет день без кубиков, без любимого строительного творчества. Котик молчал, не протестуя и не сдаваясь.
— И все, что ты с вечера оставляешь неубранным, я прячу и отнимаю от тебя, — добавила я. — Ты слышишь?
— Да, — ответил он.
Подождав еще минуту, я разрушила сложную постройку, сгребла в кучу его разновидные кубики и, сложив их в ящик, понесла в свою спальню. Через минуту Котик прибежал туда, неся еще одну коробку.
— Вот, это ты забыла, это я также бросил в зале, — сказал он.
— Это твои любимые, с колонками?
— Да, спрячь их.
— Но помни, что завтра ты их не получишь.
— Да, — сказал Котик.
Я убрала все в верхний ящик и заперла комод. Он возбужденно следил за моими движениями. Мы вернулись в гостиную, — на кресле лежал раскрытый «Конек-Горбунок», с которым он не расставался.
— Вот это я тоже не убрал, — сказал он, протягивая мне книгу, — ты тоже запри у себя.
— А как же мы будем завтра читать?
— Мы не будем.
— И тебе не жалко?
— Нет, не жалко. Ты все мои книги спрячь, все игрушки…
В глазах Котика горела решимость. Пафос отреченья
— Что же ты будешь делать? — спросила я смущенно.
В глазах его мелькнула гордость.
— Я буду ездить на «архотке» целый день, — сказал он и добавил, торжествуя: — «Архотку» никто не может отнять!
Архотка — незримая, изобретенная им машина, и заменяет ее большая тахта. Она обращается в архотку, когда Котик садится на нее, и уносит его в пространство.
Могла ли я в этот миг, когда мальчик мой, быть может, впервые сознал, что ценность незримого превышает все эмпирическое и преходящее, — могла ли, должна ли была я доказывать ему тягость утраты предметов внешнего мира и упорствовать в этом? Не знаю, у кого из нас двух сознание богатства и неотъемлемости самого дорогого было сильнее, когда мы легли спать в тот вечер.
И через день опять:
— Котик, перестань!
— Я не хочу.
— Нет, ты пойдешь сейчас. Перестань прыгать по дивану, иди одеваться.
И опять сцена глупого упрямства, непослушания, нелепого каприза.
— Знаешь, я тебя больше не буду любить, — говорю я, искренно возмущенная, — ты мне будешь, как чужой. И ни одной твоей просьбы не буду исполнять. Ты не делаешь ничего для меня, и я для тебя ничего не буду делать.
Котик смотрит исподлобья и молчит, соображая, верно, насколько значительно и неприятно будет то, что я говорю.
Я настаиваю, чтоб он шел гулять, но он покоряется, лишь когда его силой уводят одеваться и продолжает до конца упрямиться и протестовать.
Я решаю твердо «не любить» его целый день, и, когда он возвращается веселый с прогулки, забыв все, что было, и рассказывает мне о «таинственных переулках», по которым он водил няню, — я сухо отворачиваюсь.
— Мне все равно, где ты был, — говорю я, — помни, что я тебя не люблю и не хочу с тобой говорить.
Котик обрывает рассказ и с интересом смотрит на меня. Потом отходит в сторону, берет бумагу и усаживается что-то рисовать.
«Главное в воспитании — выдержка характера, умение настоять на своем, довести до сознания». Скучно… нелепо… Главное, так неестественно…
Я берусь за разные дела, выбираю самое суровое, подвожу счета и стараюсь сохранить сухие, строгие линии всего тела. Котик приносит мне показать нарисованный им «весь мир». Я отклоняю бумагу.
— Я тебя не люблю, — говорю я, — мне не интересно, что ты делаешь.
Очень серьезно и послушно Котик отходит со своим листом и несет его на кухню показать кухарке. Я знаю, что его разочарует ее восприятие, и он пожалеет обо мне. Но как томительно-скучно мне самой! Солнце светит в окна, весеннее, щедрое, и хочется сесть к открытому пианино и заиграть «Пробуждение льва», под которое Котик танцует дикую пляску.