Из круга женского: Стихотворения, эссе
Шрифт:
Я думала о твоих словах, и мы молчали. Я знала, что должна что-нибудь ответить, но не доверяла себе, — ты показалась мне такой умной, и твои мысли звучали так согласно с природой, и вся ты как будто возвышалась над человеческими помыслами, как вершина дерева, покрытая цветами. И когда я услышала собственный голос, отвечающий тебе, мне стало стыдно за него, как будто он был недостаточно благородным для тебя. Я никак не могла выговорить свою мысль. Ты захотела помочь мне и сказала: «Надо уважать природу, потому что она питает дух своими дарами». Как я думала потом о тебе, о твоих словах, о черных ресницах, закрывающих твои голубые глаза! Я думала о тебе такой, какой я тебя увидела в первый раз, о выражении твоего лица, о твоей руке, которой ты провела по моим волосам. Я записала
Теперь я перечитываю это, и мне так хочется чем-нибудь доказать мою любовь. Ты мне лучше не сознавайся, если полюбишь другую так же сильно, как меня. То есть я хочу сказать: будь с другими какой хочешь, но не такой, как со мной. Мы должны слиться среди природы и держаться крепко за руку и говорить друг с другом не о вещах, не о жизни, а всегда только о великом и вечном.
Понедельник.
Надо пройти через дубовый и буковый лес, потом ярким молодым ивняком, подняться на гору, спуститься вниз — и будет скала, сверкающая, гладкая, как черный мрамор. Она, как волшебное зеркало, отражает от себя лучи солнца. Сегодня я дошла до нее; это моя любимая прогулка, когда я одна. Я еще застала утренний туман, выползающий из расселин и тающий в воздухе, а надо мной золото все разгоралось, солнце как бы венчало меня, оно отскакивало от черного камня, оно жгло, но мне хотелось ощущать его давление на своем лбу, как от настоящей царской короны. Так сидела я, пела, слушала эхо, и властные державные мысли наполняли мне душу. Управлять всем миром, губить, разрушать все пошлое вокруг — от одной этой мысли сердце мое неукротимо бьется, и мне кажется, что я задыхаюсь…. Нет! Пусть лучше ты будешь самодержавным властелином, а я твоим кобольдом — это мне больше подходит…
Так мечтала я под жгучим солнцем, и мечты носили меня, как бурный конь, во все концы мира, и повсюду я отдавала приказания, топала ногой и торопила всех. Я совсем забыла за этими волнениями твою драму, которую взяла с собой, и вдруг задремала, что со мной всегда случается, когда кровь стучит в висках от солнца и от гордых замыслов. Мой верный друг, Ветрогон, разбудил меня своим лаем и просьбой играть с ним. Он лаял так, что все скалы грохотали и грозили в ответ, и я поневоле должна была радоваться и прыгать вместе с ним. Я уронила соломенную шляпу с вершины скалы, и он принес мне ее, сделав такой отчаянный прыжок, на какой можно решиться только при страстной любви, когда не думаешь об опасности, и когда все удается.
Ах, как хорошо было бы, если бы человек доверял своему гению с таким же отчаянным бесстрашием, как этот Ветрогон, когда ринулся за моей шляпой! Он положил лапы мне на плечи, и я назвала его Эродионом и подумала, что твой Эродион, наверно, с таким же выражением смотрел на богиню Immortalita [50] , — такой у него был благородный, прекрасный и смелый взгляд. У людей редко бывает такая простота в величии, как у животных!
Из-за деревьев появился герцог, привлеченный лаем. Он спросил, отчего я так назвала собаку, и сказал, что он называет ее Фалесом в честь одного знаменитого возницы в Трое, убитого Диомедом.
50
Бессмертная (лат.).
Я показала ему твою поэму, чтоб объяснить, откуда у меня это название. Он сел рядом со мной на скале и стал читать ее, частью про себя, частью вслух, делая отметки карандашом. Посылаю их тебе, — ты увидишь, что он читал с большим вниманием, сосредоточенно, даже с любовью.
Не знаю, часто ли тебе удается затрагивать так струны чужой души. Он спросил меня, понимаю ли я твою поэму. Я ответила: нет, но что я люблю читать ее, потому что ты — мой друг и потому, что я верю тебе во всем. Он сказал, что это произведение тщательно защищено от чужого прикосновения, что оно как бы нежными лепестками прикрывает
Мне ужасно понравились его слова. Он провожал меня до дому, и по дороге я должна была рассказывать ему о тебе, о нашей дружбе, о твоей наружности. И я сама в первый раз поняла, как ты прекрасна. Мы увидели вдали молодую, белую, серебристую березу с поникшими ветвями, выросшую в расщелине каменного утеса. Ветер нежно колыхал ее, и она клонилась в долину. Говоря о тебе, я невольно показала на нее, и герцог спросил:
— Ваша подруга похожа на эту березу?
— Да, — сказала я, — да.
Тогда он захотел пробраться к ней, чтобы вблизи рассмотреть тебя, но утес был так крут и отвесен, что невозможно было подняться на него. Он сказал, что в таких случаях надо довериться Фалесу, — он сумеет всюду найти дорогу.
— А какие у нее волосы? — спросил он.
— Темные, блестящие, и вьющимися мягкими локонами падают ей на плечи.
— А глаза?
— Как у Паллады, голубые, огненные и в то же время спокойные, влажные.
— А лоб?
— Нежный и белый, как слоновая кость, открытый, небольшой, но широкий, как у Платона. Ресницы такие густые, что переплетаются между собой; брови, как два черных дракона, которые меряются зорким взглядом, грозят и готовы выпустить когти. Они стоят на страже и охраняют нежный взгляд ее глаз.
— А нос? А подбородок?
Так должна я была все описать ему, а береза стояла перед нами, как сказочная, вся пронизанная золотом, обласканная солнцем, и так нежно клонилась, послушная струям утреннего ветра и радостно колыхая свои зеленые волны в голубом небе, что я больше не могла отличить, что еще общего между вами и что разного.
Фалес первый несколькими прыжками достиг березы, потом герцог добрался до нее. Я осталась, я легко могла бы последовать за ним, но мне не хотелось быть там при нем. Он вырезал какие-то буквы в коре, совсем внизу, у подножья дерева и сказал, вернувшись, что она будет называться деревом дружбы, и что он тоже хотел бы быть нашим другом. Я согласилась. Право, не стоило с ним спорить и придавать этому значение. На зиму он уедет во Франкфурт, и потом, такому важному человеку легко забыть свои слова среди многих дел и развлечений. А главное, он болен, у него редко бывают здоровые дни, и ему нельзя отказывать в целебной радости и утешении.
Прощай! Тебя, быть может, займет эта история с герцогом; прилагаю его приписку к твоей Immortalita. Про него говорят, что он очень умен, насмешлив, и поэтому многие боятся его, хотя он при этом великодушен и добр, но люди не хотят иметь с ним дела из страха, что в его дружбе кроется тайная насмешка. Как это глупо! Надо мной могут смеяться сколько угодно, и мне будет только приятно, что я вызываю веселость.
Ты спрашиваешь меня, очень ли я люблю наследную принцессу? О, Каролина! Она мне, правда, нравится больше других женщин, которых я встречала до сих пор, кроме тебя и бабушки, — вы самые благородные из всех. Все, что есть лучшего во мне, влечет меня к тебе, связывает с тобой, — да и с кем другим могло бы мне быть так хорошо, как с тобой?! Разве с принцессами можно так играть, лежать на земле в лунном свете, выдумывать сказки, как мы с тобой в зимние вечера, и петь, и молчать…
Помнишь, я хотела тебе раз заплести волосы и стала их расчесывать в темной комнате, а ты в это время читала песни Оссиана. Я расчесывала волосы и в душе неслышно повторяла за тобой страшные слова песни, и слезы у меня стояли в горле, и я боролась с собой и не хотела показать тебе, как во мне отдавались и пели эти строки:
О, wann gr"ussest du den Morgen wieder, Sch"ongelockte, wirst du lange ruhn? (О, когда узришь ты утро снова, Прекраснокудрая? Ты долго ль будешь спать?)