Из любви к искусству
Шрифт:
Из-за спешки прыжок вышел не совсем удачным. Левую лодыжку пронзила острая боль. «Перелом, – подумал Перельман. – Вот, собственно, и все…» Он осторожно шевельнул ступней, уверенный, что сейчас же свалится в обморок от новой вспышки боли. Боль была, но вполне терпимая. Никакого перелома, с облегчением понял он. Даже вывиха нет. Обыкновенное растяжение, причем легкое. С этим можно жить, ходить и даже довольно быстро бегать. Вот именно – бегать! Волка ноги кормят, а зайца они, знаете ли, спасают…
Он по возможности мягко спрыгнул с козырька, невольно зашипев от боли в ноге, и, прихрамывая, бросился бежать
Михаил Александрович оглянулся через плечо, пытаясь разглядеть того, кто гнался за ним. Это его едва не погубило: он немедленно споткнулся и едва не растянулся на асфальте, с огромным трудом удержав равновесие. Боль в растянутой лодыжке усиливалась с каждым шагом, а шаги преследователя приближались с каждой секундой. Этот тип, похоже, не только хорошо прыгал, но и бегал, как скаковая лошадь.
У него словно прорезался третий глаз, расположенный на затылке, и этим глазом он будто наяву видел темную фигуру, которая гналась за ним по пятам и должна была вот-вот настигнуть, повалить и, не давая опомниться, заломить руку с ключом до самого затылка, чтобы лежал тихо и не рыпался. Когда ощущение, что его сию же секунду схватят за шиворот, достигло непереносимой, почти панической остроты, Перельман резко остановился и крутнулся вокруг своей оси, наугад махнув зажатой в руке тяжелой железякой, как старинным рыцарским мечом. Ключ со свистом рассек воздух и, к большому удивлению Перельмана, попал именно туда, куда было нужно, – прямо по черепу преследователя, на какой-нибудь сантиметр выше правого виска.
Удар получился неожиданно сильным. От этого удара неудобная сдвоенная рукоятка вырвалась из ладони Михаила Александровича. Кувыркнувшись, ключ улетел в темноту и упал где-то там с глухим металлическим лязгом.
Преследователь пошатнулся, тяжело мотнул головой, колени его подломились, и он мягко, почти без шума упал на землю. Это было как в кино, и Перельман испытал короткую вспышку злобной боевой радости. То была радость победителя, выигравшего очередную смертельную схватку. Теперь поверженного противника следовало добить, но для этого пришлось бы шарить в темноте, отыскивая проклятый ключ. Куда он хоть улетел-то?.. В какую сторону?
У него над головой с шумом открылось окно. В подъезде Белкиной тяжело громыхнула дверь, и Перельман увидел, что кто-то неразличимый в темноте бежит прямо к ним, светя себе под ноги карманным фонариком. Он бросил последний взгляд на поверженного противника и лишь теперь увидел, что это приятель Белкиной, который приезжал утром в школу вместе с журналисткой. Не фотограф, а другой – тот, что не задавал вопросов и вообще делал вид, что жутко скучает, а потом тихо смылся из музея и купил у этой дуры Ирочки ее проклятый натюрморт.
Вспомнив о натюрморте, Перельман люто пожалел о том, что выронил ключ. С каким удовольствием он бы сейчас разнес череп этому негодяю, который погубил его, от нечего делать разрушив все его мечты!
Он повернулся спиной к подъезду Белкиной и, хромая сильнее прежнего, бросился в темноту.
За
Машина завелась, что называется, с полпинка, чего за ней не водилось уже очень давно. «Запорожцу» словно передалось паническое состояние хозяина, и он вел себя просто идеально, лучше любой хваленой иномарки. Вскоре Перельман уже захлопнул за собой дверь своей пустой, уже начавшей приобретать стойкий запах холостяцкого жилья квартиры и с облегчением привалился к ней спиной.
Облегчение было кратковременным, а потом тоска навалилась на него, как тонна сырой земли, забила горло, наполнила ноздри и стала медленно душить. Перельман съехал спиной по скользкому пластику двери и сел на пол, свесив голову между колен и обхватив руками затылок. В голове было пусто, и в груди клубилась холодная сосущая пустота, и из этой непрозрачной пустоты вдруг всплыла совершенно идиотская мысль о том, что его семья за границей, а значит, носить передачи в тюрьму будет просто некому. Вот и живи там теперь без сигарет и без карманных денег…
"Поесть, что ли, – подумал он без энтузиазма. – Ведь с самого утра маковой росинки во рту не было. И не спал уже почти двое суток… А в СИЗО, говорят, спят по очереди, потому что на всех просто не хватает коек…
Бежать надо, вот что. Здесь я точно пропаду, это уже доказано. И бежать нужно не завтра и даже не через час, а сию же секунду, пока не начали искать и не перекрыли все дороги. Брать с собой этот треклятый сервиз, садиться в машину и гнать, пока не кончится горючее, а потом поймать попутку и рвануть совсем в другом направлении. Пусть ищут ветра в поле. Денег нет, но это поправимо. Об аукционе можно забыть, о выезде за границу тоже, но свою шкуру спасти еще можно. А сервиз… А что – сервиз? На войне как на войне. Можно пилить и продавать частями – разным людям, в разных городах…"
Он тряхнул головой, отгоняя сон, и уперся ладонями в пол, готовясь встать.
И тут прямо над ним как гром с ясного неба грянул дверной звонок.
Глава 12
Когда здание, где разместилась редакция «Свободных новостей плюс», осталось далеко позади и стало ясно, что погони за ними нет, Самсон остановил машину и шумно перевел дыхание.
– Блин, – сказал он, – вот вляпались!
– Факт, – согласился с ним Борис, трогая челюсть. – Вляпались от души.
– Ну, – со слезой в голосе проговорил Самсон, – и чего теперь делать? Петровичу, что ли, звонить? Так он же нам за это шары пообрывает и к ушам подвесит!
– Петровичу звонить нельзя, – подтвердил Самсон. – Слушай, но вот же гад какой!
– Кто, Петрович?
– Да нет, этот крендель, что за нами гнался. Замочить бы его, сучару… Чего он все время под ногами вертится? Он что, телохранитель этой Белкиной?
– А хрен его знает. Может, и телохранитель. Да наплевать мне на это. Что делать-то теперь? Эту машину он уже срисовал. Мы на ней к Белкиной теперь и на километр не подъедем. Боюсь, как бы не кончил нас Петрович. С ним шутки плохи. Он любит, чтобы работали отчетливо, а кто не справляется, того потом долго ищут.