Из Магадана с любовью
Шрифт:
Тетка подращивает уже третьего внука, дрючит их всех как прусский фельдфебель. Мальчишки подрастают бравые, с румянцем по всю щеку, правда, с легким фиолетовым отливом. И очень этим походят на папу — военно-морского волка, он у них служит на подводной лодке и иногда шагает по двору в парадном мундире с кортиком, в чем есть нечто кукольное. Он человек восточный, и ему было бы приличнее носить кинжал и иногда, шутя, говорить в близком кругу: «Зарэжю!»
Мальчики эти — явление в данном дворе незаурядное, много и раскованно двигаются, и смотреть на них капитану, прислонясь к забору, приятно. Им можно сопереживать, когда они пасуют друг другу мяч. Неизменным тренером и участником многовариантной команды остается бабушка, прессует их постоянно и жестоко. Но эта жестокость
У капитана сын с розовой тонкой кожей лица, отчего он постоянно выглядит смущенным. Он вырос хорошим деликатным парнем, сохранил мягкость души в бригаде монтажников, работая и одновременно учась в институте, который через дорогу от дома.
Он женился, жена работает в поликлинике, я лечил у нее нервы каплями Гофмана, она теперь их однофамилица. Капитан уехал на «материк», убедившись, что у сына все сложилось. Мы вскоре тоже уехали из этого дома, поменяв квартиру, а на время переезда оставляли в этой милой семье на хранение кое-какие вещи, чтобы не забыть их в суматохе. Так я впервые зашел в квартиру капитана, обволакивающую своим уютом и вежливостью. В ней было тепло и намоленно, отсутствие чертей здесь замечалось на первых же минутах, а в нашем городе, построенном на костях заключенных, присутствие неприкаянных душ — не редкость.
Прошло еще пять лет, и когда я прихожу в эту часть города, расстраиваюсь в чувствах, как если бы приехал в город юности за тысячи километров. Мне странно и тяжело, я изнываю и устаю от ностальгии. И тем это тяжелее, что уже трое из нашего подъезда умерло, в том числе мама тех троих румяных парней. Это всякий раз переживается так, будто умер и ты. Но потом частично ожил.
ГОРЕЧЬ
Таисия почти всегда испытывает стыд от своей будто бы неловкости. Из нас троих набрала больше всех грибов, и бредет, красная от смущения. Долго извиняется и рассказывает, какая она ужасная во всем, за что ни возьмется: неловкая, неудачливая. И это ее очень гнетет. Иногда у нее получается неплохо, и это гнетет еще больше, поскольку она как бы свинью ближнему подкладывает.
В неурожайный год все собрали по четыре мешка картошки с участка, а она восемь. И ей было страшно неудобно от такого двойного превосходства. А соседи — народ неделикатный и, вместо того, чтобы смолчать, потешаются над ее стремлением к абсолютному равенству. Типичный, говорят, совок. Никакой, стало быть, внутренней свободы, а только чужому мнению кланяется и заглядывает в чужие кастрюли и кошельки.
Она от этих подшучиваний еще больше смущается, вспоминая, что и годом раньше те же соседи по огородному участку вгоняли ее в краску, когда она отдала сто тысяч рублей за машину навоза для своих шести соток.
Я, похвалялся один, за бутылку водки навоз привез. Я за бутылку спирта, говорил другой. Сейчас-то видно, как было на самом деле, и она далека от того, чтобы злорадствовать или даже улыбнуться над мужиками. Она переживает всю гамму стыда — оттого, что у них не сошлось. То ли навоз был некачественный, то ли водка не в то горло пошла.
Анастасия рассказывает это на вершине сопки, куда забрались мы втроем, собирая грибы. Другая моя спутница по курортным прогулкам — Вера очень любила отца, о нем только и разговоров. Он ее с малых лет брал в лес. Так любил грибы, что просил их у себя на могиле посадить. Думал, что это случиться нескоро, и это была у него как бы шутка. Однако умер рано, и на могильном кресте сам собой вырос подосиновик. Наверное, он бы улыбнулся такой невинной шутке природы.
Однажды отец на машине привез ее в поле, белое от шампиньонов. Это было в Амурской области, в теплом благодатном краю. Он поставил ЛУАЗ на малую скорость, и они вдвоем шли за машиной, собирали грибы и кидали их в кузов. Нашлось одно кольцо из 187 грибов. Это поле было паровое, богато унавоженное, как бы отдыхало, а на самом деле трудилось, поскольку если земля не рожает, то она умирает, объяснил отец. Вера помнит все, что
Мне бы тоже рассказать историю, удивить этих милых женщин и насмешить, но ничего подобного и конгениального я не нахожу в памяти. Может быть, о магаданке, которая за американца чуть замуж не вышла? Распродалась, уехала, а он безработный. Думал за ее счет свои дела поправить. Думал, все наши бабы — дуры, носки ему станет штопать. Да у нас своих безработных хватает. Потихоньку на самолет и в Магадан. Вроде как помогли ей американские женщины, тоже есть сердобольные. Сидит теперь совершенно счастливая. Наши мужики, говорит, тоже сволочи, но родные. Но я не рассказываю эту историю. Моим спутницам достаточно и моего молчания, это ведь тоже непростой труд.
Мы бродили втроем, ходили ко всем пяти тальским озерам, к реке, на пять сторон, забирались на крутую сопку возле главного корпуса. Это легко, есть дорога — серпантин, чтобы добираться до сооруженной на вершине станции для приема и ретрансляции телевизионного сигнала из космоса. Наверху дует свежий особый ветер, от которого дрожит и кружится голова, будто через секунду взлетишь и пронесешься над этими миниатюрными сопочками, вдоль разлившейся после дождей речки, с высоты птичьего полета местность имеет особую прелесть, а птицы взлетают из-под ног. Ноги выделывают нечто невообразимое, будто намазанные шейной мазью. Мутные воды разлива заставляют думать о весне, а солнце, прорезавшееся к вечеру после нескольких дней сквозь густоту облаков, — о рассвете на закате, поскольку контраст светлого вечера и темного дня подвигает на безумства. Все так смешалось в неадекватности, что начинаешь с опаской двигаться по земле, на ее уровне и выше, будто пить незнакомый спиртной напиток с непредсказуемыми последствиями, впрочем, все уже перепробовал, а вот женскую привязанность на километровой высоте над уровнем моря — впервые.
Если на этой сопочке, возле запертого на засов зданьица станции с надписью «С нами Бог» и пониже «Здесь был Митрофан» поговорить погромче, будет слышно в поселке. И некоторые будут недоумевать от этих голосов, доносящихся откуда-то сверху. Тогда еще не болели колени, и я легко спускался по осыпям, вдохнув ветерок — как глоток холодного нарзана.
Мы с Верой на грязевом озере были вдвоем, когда Анастасия простыла. Колдовское место, сердце заходится в немой печали от близости космоса. Разговора не получилось, будто кто-то все время мешал. И ворон каркал на бреющем полете, на что Вера всякий раз приговаривала: «На свою голову!» На зеркале воды сидели неподвижные три белых уточки, будто из поролона. А потом в мгновение ока пропали. То ли нырнули, то ли улетели, не понятно, как НЛО.
Когда возвращались к ужину, пособирав голубику, Вера снова рассказывала об отце. Он вербу пожалел, что пустила корни с вербного воскресенья, посадил прутик, а когда разрослась, и ствол стал толщиной с черенок лопаты, умер. Есть такое поверье, и оно сбылось один к одному. Мама эту вербу выкорчевала под корешок, на куски порубила, полив горючими слезами. А отца не вернешь.
Мне тоже было жаль ее отца, и своих родителей, и саму Веру нестерпимо. Мгновение пройдет, состаримся, уйдем, никто о нас не вспомнит. Я впервые понял, что такое щемящая нестерпимая вселенская жалость, которую мой народ ставит выше телесной любви.
Не все понимаешь в жизни сразу. В молодости сладкое любишь. А я недавно горечь полюбил. Пиво черное, где жженый ячмень, таблетки жую горькие. Нравится мне полынь чернобыльник горечью немой, так похожий на горькую правду и свадьбу, когда твоя невеста выходит за другого. Горечь! С горчицей ложишься, встаешь с медом. Жизнь промчится, не успеешь помочиться, зубы почистить блендамедом!
На курорте, на Талой, нас всего два мужика было. А женщин тоже немного. И молодые, и старые. Одна двухголовая. Так мне издалека показалось. А вблизи — это портрет певца на майке напечатан в натуральную величину пугающе искусно. Издалека как живой. Хорошо еще, хоть на майке, а раньше на собственной коже выкалывали, правда, не певцов, а вождей, и это искусство не угасло. Хотя портрета президента нататуированного не видел ни разу.