Из моей копилки

Коничев Константин Иванович

– Какая трогательная забота! – подумал я, однако в целях саморекламы и для острастки любителей чужой собственности я эту доску не сорвал: пусть висит.

И вот не успела еще зима начаться, а осень кончиться, и не успел я малой толики сжечь в печке-столбянке березовых дров, как моего внимательного благодетеля однажды ночью увели в губернскую тюрьму.

– За что?

Одни говорили, что за какое-то высокопробное золотишко, а мне казалось, что началось наступление на капиталистические элементы в городе. Заканчивался нэп, и тюрьма широко и гостеприимно

раскрыла двери для частников, нарушителей сто седьмой статьи Уголовного Кодекса… А потом, в скором времени, в раннюю утреннюю пору, когда еще не все проснулись, солдат с карабином и двое штатских с железными лопатами привели Рыжикова во двор нашего дома к сараю, около которого были сложены мои собственные дрова.

Я стал с интересом наблюдать, что же дальше, хотя не трудно было и догадаться. Рыжикова усадили в сторонке, дали ему папиросу. Солдат с карабином стоял наготове.

Двое штатских начали безжалостно раскидывать мои дрова в разные стороны.

Я молчаливо, не умытый и не одетый спозаранку, наблюдал из окна за ними. Через несколько минут на месте раскиданных дров штатские товарищи принялись с усердием рыть землю. Копаться им пришлось недолго. Железные лопаты застучали по железной крышке сундука. Сундук, окованный жестью и железными полосами вдоль, поперек и крест-накрест, оказался весьма внушителен.

Я вышел во двор и оказался невольным свидетелем и понятым в этой операции, и помог товарищам извлечь клад из выкопанной ими ямы. Это клад под моими дровами, естественно, принадлежал гражданину Рыжикову, привлеченному к ответу за какие-то свои деяния по статье сто седьмой. Три огромных висячих замка замыкали крышку сундука.

Один из штатских опросил:

– Обвиняемый Рыжиков, как, по-вашему, топоришком будем сбивать замки или же ключики найдем?..

И тогда не своим, придавленным голосом ювелир сказал:

– Мне безразлично. Одно скажу, как говорил мой прежний хозяин, у которого я пятнадцать лет учился ювелирному искусству: «Разбивши ночной горшок, о содержимом не плачут». А впрочем, копните лопатой еще немножко с правого угла, где стоял в углублении сундук. Там должны быть завернуты в клеенку три ключа…

Сундук был вскрыт на месте среди моих жалких раскиданных дров.

И что в нем было спрятано – не поддавалось описанию. В переполненном сундуке находились исключительно изделия из серебра и ничего из золота. Тут были столовые сервизы, портсигары, часы карманные в бесчисленном множестве, кое-что из церковной утвари, цельные и ломаные кадила и кресты, оклады с икон и Евангелий и еще невесть что…

– Заприте, – сказал старший штатский другому, видимо, своему подчиненному, – перепишем все в комендантской в присутствии Рыжикова с наименованием всех предметов и что и от кого было приобретено. – Затем этот товарищ сбегал через дом в городское почтовое отделение, позвонил куда следует.

Кто-то еще вдвоем приехал к нам во двор на битюге, запряженном в гремучие дроги. И сундук, и его бывший владелец, и сопровождавшие лица – все разместились на

дрогах.

Больше я их не видел.

Зарывать яму и укладывать разбросанные дрова пришлось мне самому.

63. АНТОШКА ПЕЧЕНИК

НА ТРЕТИЙ день рождества в девятьсот тринадцатом году я с приятелем Сашкой пошел христославить, намереваясь за пение тропаря с кондаком собрать с деревенских жителей кусочки пирогов; и не худо бы наполнить копеечками коробку из-под спичек…

День зимний, короткий. Наше намерение не сбылось потому, что под вечер мы приметили свежие волчьи следы, пересекающие проселочную дорогу. Испугались, повернули обратно и заночевали в избе у матерого мужика по прозвищу Печеник.

В эти дни в семье Печеника родился необыкновенный по росту, весу и по грубоватому голосу младенец, коего окрестили, за неимением купели, в обыкновенном корыте при свечах и нарекли Антоном.

Мы, незадачливые христославы, отогревались на полатях, видели, как приходили к супругам Печеникам соседи, и слышали возгласы похвалы:

– Всей деревней ждали: вот-вот хозяйка двойню родит. Такой большущий живот был, а она ухитрилась весь матерьял в одного ребенка уложить. Ну и дитя природы! Таких давно не видано…

– Нечего дивиться, – ворчал отец младенца, – в нашем роду все такого укладу были: и я, и мой отец, и дед, а прадед, говорят, такой был силач – возьмет быка за рога и на колени поставит.

– Хорош ребенок, хорош. В прошлом годе умер от разрыва сердца Никольский богатырь Ваня Леший. Твой Антошка подрастет – заменит того силача-борца.

– Дай бог!..

– Ты бы, батько, на безмене прикинул, сколько Антошка потянет на девятом дне от рождения?

Печеник снял со стены медный безмен. Раскинул ремешки и аккуратно положил спеленутого ребенка.

– Не урони Антошку! Не ушиби безменом! – прикрикнула мать, отдыхавшая на скрипучей соломенной постели за заборкой.

– Чуточку до полпуда не тянет! – объявил счастливый отец. – Хороший вес – богатырский…

Шло время. Быстрые, непохожие один на другой, годы. Антошка рос-вырастал, но богатырем не стал. С ребятами гулял, в школу ходил, учился не хорошо – не плохо. Не дрался, никого не обижал, силы своей ни на ком не испытывал, а если его кто хотел задеть и обидеть, он уступчиво отворачивался и уходил от греха подальше. Но когда он повзрослел, до моих ушей дошли разговоры о трех случаях вынужденного рукоприкладства со стороны мирного Антошки.

Случай первый. Однажды ему, пятнадцатилетнему, отец к празднику Николы вешнего сшил новые сапоги. Пошел Антошка босиком на гулянку, а сапоги связал за ушки и бережно нес, перекинув через плечо. Навстречу попал вороватый рослый зимогор. Схватил с Антошкина плеча сапоги и бросился бежать. Антошка догнал его. Ухватил за волосы и говорит:

– Попался, мазурик! Клади сапоги, где взял! Иначе я тебе нос со щеками сравняю или дам по башке – во всю спину щель будет.

– Ох ты какой! А этого не хошь? – погрозил кулаком зимогор.