Из моих летописей
Шрифт:
Ну что ж, нужно было самому подвигаться к гону, и я побежал. Туман теперь стал таким густым, что я легко сбился бы и потерял бы ориентировку, если бы не так основательно знал местность. И все же густая мутная завеса, конечно, здорово мешала; не в каждую минуту твердо знал я, около какой именно мшарины или рёлки нахожусь. А гон кипел дружно и азартно. Даже перемолчек по одной-две минуты и то было немного, а долгих сколов не было совсем.
И, как это случается в сырую, туманную погоду, голоса гончих звучали необычайно сильно и певуче.
Но как бы увлекательно ни играли звуки гона,
Выскочил я на широкий и чистый квартальный просек, который тянулся как раз к суходольному массиву, пересеченному сенокосными ложк а ми, где и кружил беляк под гончими.
Выскочил я на эту удобную линию, остановился, чтобы прислушаться к движению гона… И тут увидел маячившую в тумане человеческую фигуру. Кто-то стоял на просеке; над его плечом виднелись стволы ружья, должно быть висевшего на ремне.
Не приходилось гадать, кто это. Конечно, на просеке оказался мой друг и хозяин Сенин. Он стоял ко мне спиной и слушал гон.
Сильные и мелодичные голоса гончих звучали еще мощнее и музыкальнее, чем обычно, благодаря туману и воздуху, сырому от тающего снега. И, что особенно поражало, звуки часто менялись: то делались более гулкими, слитными и вместе с тем более низкими, то мощное аханье Фаготова баритона и протяжные взвизги Сороки становились раздельнее, отчетливее, и тогда гул эха ослабевал. Это получалось, по-видимому, от того, катился ли гон лесом или вырывался на сенокосные лога.
Я подошел к Василию Ивановичу сзади. Он меня не заметил. И пожалуй, не заметил не потому, что мои шаги были бесшумны: под сапогами у меня хрустнули валежинки, и он, конечно, слышал это.
— Василий Иванович! — негромко окликнул я.
Он не оглянулся.
Я позвал еще раз, и он опять не отозвался, не шелохнулся, стоял неподвижно, словно застыв.
— Василий Иванович, ты что же не идешь подставляться?
Он, не оглядываясь, махнул рукой, как показалось мне, с досадой:
— Молчи… Ты послушай, красота какая!..
Дело было еще до колхозов. Василий Иванович, средний из трех сыновей не бедного и не богатого валдайского крестьянина Ивана Семеновича Сенин, отделился от отца первым.
Срубили Васе славную избу со двором, выделили во всех полях по полоске, дали, что положено: лошадь, корову, овцу, всякую крестьянскую снасть да сбрую. И зажил Василий со своей Настасьей сам по себе. Работы они не боялись, к труду крестьянскому были способны, и прочно стал Василий в ряду основательных хозяев деревни Заозерье. Детей пока было двое — сынок Яша да дочка Тоня. Пожалуй, быть бы ему и более зажиточным, если бы не безудержное пристрастие к охоте. А ведь недаром говорится: «Рыбка да рябки — прощей деньки!» Но куда денешься, если ты уродился охотником в отца Ивана и в деда Сеню?
Да и очень
Лицом Сенин был смугл. Даже темные, коротко подстриженные усы не резко выделялись на его крепком загаре. Зато серые, широко расставленные глаза светло поблескивали над коротким прямым носом и просто и открыто встречали взгляд хоть человека, хоть медведя.
Красив был Василий Сенин!
Август шел к концу. Овсы уже зажелтели и на ветру словно призванивали кистями с крупным, налившимся зерном. Лишь кое-где края полос под обступающими их ольховыми чащами оставались темно-зелеными. Заозерье не спешило с уборкой овсов — пусть постоят, доспеют. Работы и без того хватало: рожь молотить да сеять.
Погода держалась сухая, ясная, и после солнечных дней вечерние зори к морозам, к утренникам горели оранжевым огнем. Вечера тоже захолодали. Оно и ладно: в теплую, сырую погоду комары охотника на лабазе донимают.
Василий пришел на полосу вовремя: солнце только-только убиралось за лес. Ель для лабаза была им выбрана с расчетом: если сесть лицом к полосе, то площадка, исползанная медведем, окажется левее. Авось он придет туда же, а выстрел влево самый удобный.
Влез Василий на ель, уселся на жердях, положенных на ее сучья, огляделся, подрезал и оторвал тонкие веточки — не помешали бы…
Потянулись минуты и часы ожидания… Небо меркло, в восточной стороне загорелась звезда, мигая и играя своим ярким блеском. А на западе угасал закат, сперва желтый, золотой, потом оранжевый…
Сидел Сенин, поглядывал, прислушивался… Нет-нет да и прошуршит на землю отживший березовый или ольховый листок, напоминая, что лето ушло… Из деревни невнятно долетают людские голоса. Вдали переговариваются разноголосые колок о лки на лошадиных шеях — это кони пущены в ночное на «выгороду»… Долго Василий слушал эту неумолчную болтовню глуховатых, но и доносчивых звуков… Но вот чуть слышно лось застонал… Его редкое далекое оханье двигалось от Рябуков к Спорным… Дрозд порхнул на елку, сел рядом и вдруг, поняв человека, улетел с испуганным чоканьем… Лося стало не слышно…
Сидел Сенин на лабазе, призадумался. А подумать ему было о чем, и больше всего о младшем брате Сашке.
Так сложилось, как говорится, судьба так велела, чтобы Александру по возвращении из армии довелось жить с родителями на «коренном месте», хозяйствовать с отцом на сенинской степени. Василий отделен, а старший брат Григорий только и ждал Сашку, чтобы сдать ему хозяйство, а самому на завод уйти.
Александр, со своей выправкой, писарской «образованностью» и зеркально начищенными сапогами, сверху вниз глядел на односельчан да и ка отца тоже. Среди мужичьих бородатых, обветренных и худощавых лиц Александр был как чужой со своей бритой, белой и сытой «личностью». Должно быть, неплохо ему жилось в писарях — не зря он три года сверх срока отслужил.