Из несобранного

Бальмонт Константин Дмитриевич

Жутко и страшно. Неужели это воля России и русская душа? Или все это опять наша доля, наше предназначенное богатство души и одаренности, соединенное с тем роковым даром волшебниц, благодаря которому мы так всегда богаты злополучиями?

С любовью и с тоскливым вопросом смотря на лики создателей нашего полногласного, единственного в своей звучности и духовной красоте Русского слова, я думаю: неужели только один Аксаков из наших великих прожил жизнь долгую и ясную и, всю жизнь храня красивым и стройным свой лик, умер тихой смертью, полновесной мерой отдав людям зерна золотые своего Божьего дара и окруженный в смертный свой час любовью несомнительной и близких и далеких? Я не вижу сейчас никого другого.

В своих книгах, написанных наилучшим Русским языком, Аксаков любил художественно повторять слово "в меру". Он знает, как охотник, что нужно к добыче подойти в меру, если

не хочешь, чтобы меткий твой выстрел превратился в промах. Почти всю свою жизнь прожив среди природы, видевший в обильных своих десятилетиях больше птиц, рыб и зверей, нежели людей, не потому ли он внедрил в свою жизненную картину, в свой творческий и чисто личный образ ту высокую художественную меру, которая составляет основное правило миросоздающей Природы?

Не об умеренности я говорю, о нет. Русский ли станет говорить с русским и по-русски об умеренности? Я знаю, что русская душа всегда останется безмерной. Хватит этого у нас до скончания веков. Но, если бы в жажде безмерности, воля России постигала также красоту и меткострельность той меры, которая, пробивая русло, делает реку глубокой, давая огромнейший рост и великую тяжесть слону, помогает ему в то же время ходить изящной, легкой походкой, вытягивая в длину ихтиозавра и кита, дает им возможность делать незатруднительно самые верные движения,- тогда, о, тогда и затянувшее Россию марево развеялось бы со скоростью, радующей душу, и мы все, очутившиеся во чреве китовом, скоро бы увидели синее небо безоблачным и родную нашу землю желанным домом.

Если бы я был волшебником, я бы поколдовал, чтобы воля-воление России,- и той, что осталась на родимых местах, и той, что вольно или невольно выметнулась вовне,- в меру проникшись жаждой самосцепления, волила не своеволие рабства, а только волю-свободу.

1924

ВЕЧНО БОДРСТВУЮЩИЕ

Встречи с евреями

1

Когда ребенком я читал Евангелие, помню, меня особенно поразила притча о мудрых и неразумных девах. Маленькая неосмотрительность, а из-за нее невозможность войти к Жениху на брачный пир. Слова "Бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа…" показались мне жутко-пронзительными, и они запали в детскую душу глубоко. С детской серьезностью я принял решение - всегда думать неотступно о том, чего хочешь, чтоб желанное, придя, ни в какой час не могло застать меня врасплох.

Юношей читал я Коран, и меня восхитил и поразил этот замечательный стих:

О пророк, завернувшийся в плащ свой, Стой на молитве всю ночь…

Всю ли ночь, или половину ее, или более половины, только помнить всегда, что Высшее Око, которое не дремлет никогда, тебя видит. Бодрствуй и помни.

Мало-помалу умножался жизненный опыт, углублялось наблюдение, утончалось знание мира и людей. Мне стало ясно, что всех людей, к какому бы разряду ни принадлежали они, можно и должно разделить на две огромные толпы, на две точные разновидности. Есть люди бодрствующие и люди дремотные, люди неспящие и люди сонные.

Бодрствующий человек может и заснуть, и спать крепко, да вдруг проснется, когда это нужно. Человек сонный, человек дремотный не может проснуться воистину - никогда. Он спит, когда спит, и спит, когда не спит. Дрема владеет им, и медлительны его движения, ненаходчивы его предприятия, нерешительна его душа. Человек бодрствующий смотрит зорко, теряется нескоро или не теряется никогда, знает, что в его жилах течет горячая кровь, которая умеет хотеть и достигать, знает, что глаз человеческий может смотреть далеко, чувствует, что есть Нечто, зовущее душу гореть и быть крылатой, не примиряться с действительностью, когда хочешь действительности иной. Ведь действительность ведет к действию, а повторность действий видоизменяет действительность. Только слушай и помни свой внутренний голос. Только знай, что твоя душа слита с чем-то высшим, чем ты теперешний. Только помни, что есть горящий куст, который не гаснет, и иссеченные на молнегромной горе священные таблицы, на которые дунуло нечеловеческое дыхание, и вот оно изваялось, дыхание жизни, в словах повелевающих, на тысячи и тысячи лет.

Мне в жизни случалось видеть бодрствующих людей довольно, и я их люблю.

2

Первые три встречи мои с евреями произошли в моей юности, в обстановке все три раза неравноценной и разной, все три встречи закрепили мое душевное влечение к евреям, а встречи позднейшие лишь подтверждали первое впечатление.

Вспоминаю мой родной городок. Шуя, Владимирской губернии. Город фабричный

и достаточно грубый. Мне шестнадцать лет. Мой товарищ по гимназии, моложе меня класса на два, еврей Б., пригласил меня раз к себе чай пить. Это было летом в воскресный день. Отец моего товарища был плохонький часовщик. Я в первый раз был в еврейском доме, и меня поразило, как дружна была вся эта семья, состоявшая из нескольких старых и совсем юных людей, лицами своими столь не походившими на все окружающее и уводившими мою мысль куда-то далеко, в страны, где Солнце горячей и где у людей поэтому больше порывистости и живости в движениях.

Мне нравилась чисто восточная, я сказал бы теперь, пряная преувеличенность любезности и хлебосольного радушия хозяев, которые в комнатах совсем скромных и даже скудных угощали меня так, как если бы они были во дворце и принимали знатного гостя. Старушка-мать старалась, чтобы я съел все печенья, которые были на столе, и подкладывала мне столько сахару в каждый стакан, что, пожалуй, я пил не чай, а сироп. В то время как мы наслаждались угощением и мирной беседой, мимо низких окон домика прошла ватага нетрезвых людей, каких в русских городах бывает довольно и в праздничные дни, и в будни. Два-три озорника, заглядывая в окна, кликнули глупое оскорбление, а один простер свою наглость до того, что швырнул в закрытое окно камень. Небольшой был камень, и несильно он был брошен, но жалко звякнуло стекло и наш покой грубо и несправедливо был нарушен. И я, и мой младший товарищ, оба вспыхнув гневом, вскочили и устремились к выходу. Но старик-хозяин, болезненно моргая своими печальными глазами, остановил нас, говоря: "Не надо. Не надо". Мы смущенные вернулись к столу. Хозяйка с удвоенной любезностью стала угощать меня. А юная девушка, сестра моего товарища, преувеличенно-спокойным голосом, но медленно, как будто она не говорила, а поднимала слишком большую тяжесть, сказала, обращаясь ко мне: "Это они потому так, что мы евреи". О, как много слов хотелось мне сказать тогда этой девушке. Я не сумел их сказать и не знаю, сумел ли бы теперь. Я могу только сказать, что вот, через столько десятилетий, все, что есть светлого в моей душе, устремляет к ее образу ласку и цветы.

Тот скудный часовщик маленького городка, живший в самой скромной обстановке, всю жизнь наклонял свои глаза над часовым механизмом, до тех пор пока эти полуослепшие глаза не закрылись совсем. Что они читали в сочетаниях этих маленьких колесиков и зубцов? Должно быть, что-то хорошее и великодушное, потому что, сам проведя свою жизнь в скудости, он дал возможность одному своему сыну стать врачом, а другому писателем.

3

Вторая моя встреча с запомнившимся мне лицом из еврейского мира произошла в том же моем родном городке, где кстати, сколько я припомню, никогда среди жителей не было предубежденно-отрицательного отношения к евреям, что делает, быть может, только что мною рассказанное еще более тягостным. У меня заболели глаза от непомерного чтения. Ехать в Москву денег у меня не было, а глазного врача в моем городке не имелось. Кто-то сказал мне: "Пойдите к еврейскому врачу, он хороший и понимает в глазных болезнях". Я пошел к еврею-врачу - более не помню, к сожалению, его фамилию. Он жил в двух маленьких комнатах, а больных у него каждый день бывало столько, что, ожидая очереди, они толпились у входа в домишко, где он жил. Он скоро вылечил мои глаза, но, когда я спросил его, сколько я ему должен, он сказал: "Ничего". Располагая небольшими средствами, позволявшими ему быть сытым и одетым и жить в квартире, за которую он платил пятнадцать рублей в месяц, он всех больных, которые к нему приходили, лечил даром. Мне рассказали это о нем. Я стал настаивать, что я хочу, чтобы он с меня взял что-нибудь за свой труд, потому что я из семьи хоть и не очень богатой, но зажиточной. Лицо врача сделалось трогательно-строгим и выразило ощущение той ответственности человека перед самим собой, которое всегда делает человеческие глаза красиво глядящими внутрь себя. "Нет,- сказал он тихим и твердым голосом.- Благодарю вас, но, когда ко мне приходит больной, я должен ему помочь безвозмездно. Это путник в беде, который приходит в мой дом".

Я виделся еще несколько раз с этим пленившим и удивившим меня человеком, чтобы истинно по-человечески говорить о человеческом. Некоторое время спустя он уехал из нашего города, и я не знаю о нем больше ничего.

Но не посылает ли нам Судьба иногда болезнь глаз или боль сердца для того, чтобы мы узнали, что, когда мы духовно спим сном оцепенелым, есть в мире бодрствующие?

4

Навсегда незабвенной и прекраснейшей была третья моя встреча с лицом из еврейского мира, ибо лицо это было бессмертное лицо Иова.