Из несобранного
Шрифт:
Верим мы или не верим, хотим ли не хотим, утро настает, завтра придет. Его приход не зависит от нас, он необходим и неизбежен в силу внутреннего своего закона и неустранимой вселенской Правды. Но придет ли утро скорее или замедленнее, зависит только от нас. Помощь, о которой я сказал, заключается в ласковом, радостном и сразу возможном. Пусть тот, кто слышит меня, будет ближе к своим близким и будет близок к далеким,побеждая пространство и время, силой своей любви, мечты и мысли, да превратит он в душе своей самую отдаленную даль в близь. Это такой рычаг, который сдвигает все глыбы препятствий и, как певучая жалейка русских просторов, кличет утро и начинает день - мы поторопим Солнце, и наше завтра будет лучше, чем сегодня.
Париж. 1925, 1 декабря
МОСКВА
Иногда во сне снятся мне белые птицы. Такие сны посещают меня редко, и я всегда просыпаюсь счастливый и бодрый после свиданья в сновидении с белою птицей. Целый день проходит у меня под знаком доброй приметы, все удается - и дело, и встречи, и замыслы. Душа целый день в порядке и внутренней сосредоточенности. Не мечется, не рвется, довольна, знает, вполне убеждена. Белая птица никогда меня не обманывает.
Три дня тому назад я проснулся рано утром, прислушался к грохоту парижской улицы, но он мне показался уравномеренным. Я отдернул занавеску и замер в восторге. Белые птицы, множество белых птиц, малых и побольше, весь воздух Парижа белый, и сонмы веющих белых крыльев. Уже не во сне, а наяву. И наяву снятся сны убедительнейшие.
Как в Москве - сто лет тому назад - сто лет?
– меньше и много более,как в Москве, что была на иной планете нашей жизни, когда Слово не было еще растоптано, а честность и доброта были совсем неудивительной повседневностью,- крутился тихий снежный вихрь, шел снег, падали снежинки и вились, обнимались, целовались, прилетали, улетали, танцевали, веяли, падали не падали, таяли в воздухе летучие хлопья, веселились белые снежинки, и две из них таяли, а двадцать две не таяли, затянулись парижские крыши белыми московскими коврами. Московия, она ведь белая, моя Москва зовется Белокаменной. От храма до храма в ней белый свет. От крыши до крыши белый сугроб. Крыши иногда проваливались. А все-таки в душе глядящей - от таких сугробов на крышах - становилось полетно и легко.
Московия вся в Москве. А Москва вся в снегу. А в снеге не только снежинки, а тайны, и клады, и свежесть, и радость, и откровенья неожиданностей. От улицы к улице идет и ведет белая метель. От дома до дома сквозь окна, затянутые белыми узорами,- созидатели радужных видений перекликаются огни и зовут: "Приди, у нас уютно, тебе рады. Пожалуйте, милости просим". От месяца к месяцу белый хоровод, снеговое небо, оснеженная земля, захваченный снежинками воздух, захваченная вьюгой душа, на полгода в горностаевой шубке, на пять и на шесть месяцев щеки румяные, в сердце истома, ждешь не дождешься счастья - придет? не придет?
– с холода войдешь в тепло, озябнешь - согреешься, подождешь - подождешь, разогреешься, растомишься - и тянет уйти в морозную ночь. Идешь. Глядишь. Слушаешь собственный шаг. А мысли - в уровень со звездным небом.
Неужели это было, это быль, а не сказка? Неужели душа была в красоте, но красота не овладела миром, а запуталась в случайном, забилась в собственных силках, порвала их, вырвалась, улетела, растаяла, гонись - не догонишь, лови - не поймаешь, не узнаешь, где и ловить, куда направить гон свой. Мчись без путей, все дороги путь. Скользкий, тяжелый, неведомый, неопределимый, неопределенный. Знаешь только одно: все дороги - путь, приводящий к мокрой липкости, к грязи. А если не грязь, значит - холод покрепчал. Морозит. Слава Богу. Хоть вовсе замерзнуть, но только бы без грязи.
Веселая прихоть приснившейся белой птицы, которая из сновидения перепорхнула в длительную явь. И летит. А летя заворожила шумы огромного Города и сделала их уравномеренными. Самокаты - чудовища злые, когда налетают на живых, но что до себя, они осторожные. То ли они боятся, что от московского мороза на парижских улицах подло-мягкие шинные лапы их растрескаются, то ли им жутко от возможности раскатиться по остеклевшей плоскости и со всего размаха хватиться о столб, но неуютные чудовища уменьшились в числе чрезвычайно, попрятались мерзкие зверюги, а если тащатся кое-где, то с размерной осторожностью. Скорее туда, где их вовсе нет. В издавна привычный малый парк Мюэтт, в колыбель одиноких мечтаний, в Молчальницу. И в ставший тихим, и ставший звонким, и ставший белым Булонский лес.
Ну и город, ну и людишки.
Смеющиеся пришли две девушки. Из времени они или из пространства, не ведаю, но смеются так по-настоящему. Мужчины все попрятались кто куда. А девушки не боятся ни внезапной зимы, ни ночного часа, ни садового затишья, ни лесного безлюдья. Они издали почувствовали, что скучно белым лебедям, холодно и голодно. Подошли, посмеялись, друг дружку подталкивают, одна у другой белый хлеб вырывает из рук, щиплют его, крошат, бросают куски и крошки в остывшую воду - сразу лебедям и тепло стало, и весело. Друг друга отгоняют, каждому хочется поближе быть к девушке, которая смеясь протянет руку и поманет.
Но в белом сне наяву девушки мне не нужны. Я тихонько отпрянул в ночь, лишь взглянув на их очарование. Я хочу белой тишины, мне нужно сейчас отъединение в белом. Ступая настолько бесшумно, как только это возможно, я огибаю выгиб озера-пруда и перехожу на противоположный берег. Я тотчас же охвачен там восхищенным изумлением. Отойдя от воды и прижимаясь друг к другу, там стоят на заиндевевшей, на запорошенной снегом лужайке два черных лебедя. Не те, улетевшие, эти из другого края. Все в них свое и все в них по сравнению с белыми иное. Они легче, стройнее, их черные крылья - черное кружево, шея у черного, черного лебедя тоньше, длиннее и вовсе змеиная. Но и они тоже тоскуют. Им холодно. О забытом ли дальнем южном острове своем они тоскуют? О навек потерянном родном? Они прижались один к другому, и я осторожно протягиваю свою руку, я касаюсь гибкой спины черного лебедя, я тихонько ласкаю ее, а черный лебедь вскинул в белесоватый воздух зимней ночи свой алый клюв, и в ночной этой мгле алеющий, и кликнул чуть-чуть. А другой в ответ чуть-чуть, еще тише и как будто отдаленнее. Странный дрогнувший звук, задрожавший в моем русском сердце. Точно где-то за дальним холмом раздался отзвук гармоники. Точно зимний колдун в час тоскования железными своими перстами - железо овоздушненное - ударил некоей подземности по бронзовым струнам - бронза легчайшая - и снова тишь, и тишина сама себя слушает.
Чуть-чуть касаясь рукою стройного, черного лебедя, я на мгновенье закрываю свои глаза. Ослепшее тело - прозревшая душа. Я в одно мгновение, весь вздрогнув, вижу безмерный город из белого камня. Москва. И слитным криком безызмерным, приветствуя радость восполненного чуда, торжествуя возрожденье того, что умереть не может, от храма к храму несосчитанно гудят мои бессмертные колокола только им дарованными звонными перезвонами.
Париж. 1925, 16 декабря
ОРЛИНЫЕ КРЫЛЬЯ
(Лев Толстой)