Из несобранного
Шрифт:
Я встал и ничего не говоря никому, ни хозяину, ни гостям, ни прислуге, прошел незаметно в прихожую, взглянул с усмешкой на свою шапку, шубу и калоши, открыл выходную дверь, тихонько закрыл ее за собой, американский замок щелкнул, дверь заперлась, я был на свободе, один со своим решением.
Она была простая, эта мысль, и оно было неуклонно, это решение. Проверять врачами врачей - занятие долгое и бесполезное. Я решил проверить Судьбу сам. Был я всю жизнь достаточно сильный и не хворал никогда никакой болезнью,- ну так что ж - если утверждают, что путь к счастью мне закрыт или же надо
Что было магнитом, повлекшим меня в такое безумное или такое высокое предприятие? Безумство честной мысли и честной решимости. Если мне суждена чахотка, конечно, на полдороге я упаду и у меня будет воспаление легких, которое все разрешит. Если я дойду до того, кого я душою своею чтил и любил,- и за его всегдашнюю внимательную ласковость ко мне, и за то, что он сумел из уличной действительности вступить, взнестись в лучезарную сказку искусства,- тогда,- если я дойду и выдержу этот искус,- о, тогда путь к счастью и целой лучезарной жизни для меня открыт.
Как весело было пройти со Спиридоновки до Никитских ворот и быстро пройти длинный верстовой Тверской бульвар. Однако уже на Страстном бульваре на меня напала слабость и сомнение, верно ли то, что я задумал. Еще так легко вернуться. Взять извозчика и быстро вернуться в теплую комнату, где звучит музыка и поют молодые голоса. Я присел на обледеневшую лавку, и голова моя упала на мою грудь. Жалко жизни, если она уйдет. В душе моей была нестерпимая борьба. Минуты длились, и я вернее бы погубил себя колебанием и неподвижностью. Меня спасли метельщики, самый последний и самый юный из них.
Мимо меня проходили прохожие, но никто не обращал на меня внимания, хотя человек без шубы и шапки, сидящий на бульварной лавочке в этот час и в этот мороз, казалось, должен был бы возбудить недоуменное внимание. Москва давно привыкла ко всему. Но, пересекая Страстной бульвар, мимо меня прошел гуськом целый караван метельщиков. Куда они шли? Откуда они шли? Разгребали снег? Не знаю. Разгребать снег? Но первый посмотрел на меня, задержался на минуточку и, покачав головой, с сожалением сказал: "Э-эх, барин!" И пошел своей дорогой дальше. И за ним все другие. Точно в сказке или в театре. А самый последний, мальчонка лет пятнадцати, остановился и добрым голосом убедительно промолвил: "Не сиди, барин. Замерзнешь". И он тоже пошел своей дорогой. Тут я не колеблясь встал и тоже пошел своей дорогой.
Долгая линия бульваров до Мясницкой. Я шел. На минутку садился отдохнуть - и шел дальше. Так пройти пять-шесть верст, это, пожалуй, можно счесть и за несколько десятков верст правильного пути. Но вот она, Мясницкая, ход с переулка. После всех пыток, только что мною пережитых, я стоял и звонил к Архипову, и, если б грешник стоял и стучал в ворота Рая, верно, он испытывал бы нечто подобное тому, что испытывал я.
Увидев меня обмерзшего, с обледеневшим лицом, покрытого инеем и снегом, без шубы и шапки, Архипов всплеснул
В две-три минуты узнав, в чем дело, он велел прислуге поставить самовар. Или самовар уже шипел на его столе? Этого в точности не помню. Ясно лишь помню, что через какие-то минуты после моего морозного пути, к концу которого все стало казаться мне состоящим из снега и отделяющим меня от жизни, я сидел за уютным столом у Архипова, он с ласковой настойчивостью заставил меня выпить две-три рюмки английской горькой и усиленно поил меня горячим, крепким чаем. Мы говорили, он слушал, он говорил, больше слушал, а в общем, вел себя как старший брат, хоть и не знаю, старше ли он меня, и вскоре уложил меня спать.
Какое это было счастье. Что будет завтра, я не думал. Я дошел туда, куда шел. Главное было сделано. И милый Архипов, зайдя проститься со мной перед сном, укрыл меня поверх одеял еще чем-то теплым. Так ласково укрыть мог бы только брат. Или няня. Или мать.
На другой день я проснулся счастливый и здоровый. Ни малейшей простуды. Царь-Мороз меня пощадил, он любит причуды. Ни знака, ни следа, одна бодрость и ощущение силы.
И позднее та, кого я любил, та, кого я люблю и сейчас, кто любит меня и сейчас, стала моей, а с нею - и ею - мне открылся мир.
Через преграды пространства и времени, Архипов, я шлю вам мой братский поцелуй,- вам, с кем в красивые годы я пережил мой острый час.
Париж. 1926, 25 февраля
ВЕЧНАЯ ЮНОСТЬ
Вечная молодость, вечная юность - там, где природа. Выйди в сад, выйди в лес, побудь на берегу океана, замечтайся около безгласного озера, поплыви на ладье по течению серебряных рек - или против течения,- узнай, что такое пороги, в чем их мертвая хватка - победишь эту мертвую хватку и выпьешь живой воды.
Кто выпил живой воды, тот - под Новым Серпом Луны, и он на черте преломления ночи и дня, от ночи он весь окружен голубым, а от дня, загаснувшего в зеркало зорь, он так обрамлен нежным золотом, что все, к чему бы он ни прикоснулся, засвечается прозрачным, тонким светом.
Вы думаете - я только говорю слова? Вы не думаете ли, что я шучу? Нет, каждый может быть вечно молодым, вечно юным.
Дорога к этому? Их четыре. Их, конечно, больше, чем четыре, но все-таки четные. И вот.
Много ходить.
Мало есть.
Много работать.
Вечно любить.
Эти четыре, в их распорядке, могут меняться различно, но все это необходимо понять не внешне, а точно - любовно и внутренне. От дома к дому ходить, от городского человека к человеку - это дорога старости, а не юности, это передвижение от кладбища к кладбищу, от ранней усталости до преждевременной ветхости. Выйди-ка лучше в степь, или пойди по берегу моря, или спрашивай по очереди дуб, сосну и березу, сосну, березу и дуб, в чем твой смысл и твоя судьба. Тут тебя овеют ветры всезнающие. Скажут: "Жар-Птица все еще поет".