Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта
Шрифт:
О Бунине в эмиграции говорили очень много, особенно после того как он получил Нобелевскую премию по литературе. «Левый» сектор во главе с милюковской газетой «Последние новости», тесно связанной с масонскими кругами, считал его «своим». Правый относился к нему несколько более сдержанно как к писателю, а к его зарубежной карьере — очень холодно, чтобы не сказать отрицательно.
Горячие дискуссии вызвало среди эмигрантов получение им Нобелевской премии. «Последние новости» ликовали. Когда Бунин отправился в Стокгольм, чтобы получить из рук короля Швеции при соблюдении установленного торжественного церемониала присужденную ему премию, эта газета послала туда специального корреспондента,
Правые недолюбливали Бунина за его близость к масонским кругам. В эмиграции было много разговоров о том, что комитет по распределению Нобелевских премий якобы руководствовался в ряде случаев не столько объективной оценкой художественного таланта того или иного писателя или научным вкладом того или иного учёного, сколько совершенно иными соображениями. В эмигрантских кругах часто говорили, что большие права на получение этой премии имели Куприн и даже Шмелёв.
Имя А.И. Куприна дорого каждому советскому читателю. Его любят и ценят не только как выдающегося художника и несравненного бытописателя беспросветных будней мелкого армейского офицерства царской армии, но и как подлинного советского патриота, порвавшего с зарубежьем и гордо заявившего всем, что, если у него не хватит средств на покупку железнодорожного билета для возвращения на родину, он пойдёт туда пешком по шпалам, пойдёт непременно и во что бы то ни стало.
Он ясно понимал, как понимали и другие крупные мастера культуры, что пребывание за рубежом есть творческая смерть или в лучшем случае полный творческий застой. Но он не ограничился одним сознанием этого уродливого положения. Он сделал из него выводы и осуществил эти выводы на деле.
Я хорошо помню тот взрыв бешенства и бурю негодования, которые поднялись в эмиграции, как только газеты оповестили своих читателей о том, что Куприн уехал в Москву.
До последней минуты отъезда он не делился ни с кем своими мыслями и намерением теперь же и не откладывая вернуться на горячо любимую им родину.
На следующий после отъезда день эмигрантские газеты вышли с заголовком во всю ширину первой страницы: «Бегство Куприна».
Для так называемой «общественности» этот патриотический шаг был только «бегством» и больше ничем…
Со всех сторон неслось:
— Измена эмигрантским знаменам!
— Куприн продался большевикам!
— Неслыханный скандал в эмиграции!
— Какая подлость, трусость, подхалимство, угодничество, предательство!..
Его бывшие сотоварищи по перу не отставали от других в этом хоре. Лишь некоторые из них с напускным добродушием робко заявляли:
— Виновен, но заслуживает снисхождения.
Большинство считало его «виновным» без всякого снисхождения…
Известная до революции писательница Тэффи, юмористка большого размаха и таланта, разменявшая в зарубежье свой талант на мелочи и целиком перекинувшаяся в антисоветский лагерь, снисходительно бормотала:
— Не выдержал, бедняга, нищеты!.. Поехал умирать в родную берлогу! Надеялся на лучшую жизнь! Мы все сами виноваты в этом бегстве: просмотрели, что человек умирает с голоду, и пальцем о палец не ударили, чтобы помочь ему… Теперь поздно лить слёзы!..
В Париже долго жил и создавал новые повести и рассказы Иван Шмелёв, которого высоко ценил Максим Горький. Ранние произведения его, в частности «Человек из ресторана», охотно читаются и теперь в наших библиотеках советскими читателями.
Шмелёв известен как неподражаемый бытописатель замоскворецких «низов» дореволюционной эпохи. Безукоризненное знание специфического говора этих «низов» составляет одну из основных особенностей его литературного
Да избавит меня читатель от обязанности рассказывать о некоторых его выступлениях и высказываниях в годы Отечественной войны. Тяжело и больно вспоминать об этих высказываниях, исходивших из уст русского писателя. После Победы он заявил, что «пересматривает свои позиции», занятые им во время войны, и признаёт «кое-какие допущенные им ошибки». По этому поводу можно сказать: «Лучше поздно, чем никогда»…
Перед моими глазами за 21 год моего пребывания в Париже прошла целая галерея зарубежных русских писателей и поэтов дореволюционных и послереволюционных. Перечисление их всех едва ли представит какой-либо интерес для читателя. Упомяну только о некоторых.
О Д.С. Мережковском я уже говорил в одной из предыдущих глав. Он и Зинаида Гиппиус умерли во время второй мировой войны, ни на шаг не отступив от занятой ими в первые годы после революции антисоветской позиции. Как писатель, он зашёл в зарубежье в такие дебри мистицизма, что его последние весьма крупные по размерам сочинения просто недоступны пониманию обычного читателя.
В состоянии большой бедности, граничившей с нищетой, долгие годы во Франции подвизался К.Д. Бальмонт, один из крупнейших поэтов-символистов, в начале нашего века кумир русской читающей публики, а ныне почти совершенно забытый.
В число больших писателей метил и Михаил Осоргин, когда-то корреспондент газеты «Русские ведомости», а в эмиграции наряду с репортёрством в милюковских «Последних новостях» уделявший внимание также и литературной деятельности. Им написано несколько романов, очень спорных по своей идеологии, но блестящих по форме. Он не без основания считался в эмиграции одним из самых крупных знатоков всех тонкостей и особенностей русского литературного языка. Издавал он свои романы и повести бесперебойно, пользуясь покровительством и поддержкой масонских организаций (он состоял членом одной из масонских лож).
Аркадий Аверченко, бывший некогда вместе с Тэффи одним из выдающихся русских писателей-юмористов, очутился в зарубежье, как и Шмелёв, в крайне антисоветском лагере. Он умер в сравнительно молодом возрасте в середине 20-х годов, если не ошибаюсь, в Праге. Незадолго до смерти в результате тяжёлой болезни глаз он почти совершенно ослеп. Духовная его слепота обозначилась гораздо раньше.
Непримиримым антисоветским деятелем был и некоронованный «король русского фельетона» киевский журналист Александр Яблоновский, занявший этот «трон» вскоре после смерти Дорошевича. До своей смерти, последовавшей в канун последней войны, он состоял постоянным сотрудником гукасовского «Возрождения». Я не запомню ни одного его фельетона, в котором не сквозила бы бешеная ненависть ко всему советскому и ко всем тем, кто не обнаруживал никакого желания причислять себя к ненавистникам нового строя.