Из Питера в Питер
Шрифт:
— Убейте меня... Или я сам убьюсь... Только никому не говорите, за что, ладно?
Он был уверен, что как отъявленный предатель заслуживает смерти, и не понял, расстроился, а потом даже обиделся, когда все принялись хохотать.
— Я все равно убьюсь, — твердил Миша, и прошло немало времени, прежде чем он согласился еще пожить сколько-нибудь на этом свете.
Круки же объяснялись с Майклом Смитом... Впрочем, как всегда, мистер Крук помалкивал, лишь улыбаясь или хмурясь в соответствующих местах. Наступление вела миссис Крук.
— Вы, кажется, забыли, — клевала
Смит стоически вынес этот разгон. Лицо его было почтительным и строгим. Джеральд Крук то грозно хмурился, когда жена на него взглядывала, то осторожно подмигивал Смиту — дескать, не падайте духом, старина...
Откланиваясь, Смит положил руки на кожаную сумку, вторая висела у него через плечо...
— У меня к вам ничтожная просьба, миссис Крук, — сказал он негромко.
— Вы хотели сказать — к мистеру Круку?
Смит наклонил голову.
— Ну! В чем еще дело?
Смит вытащил какую-то цветастую книжку.
— Я хотел просить вас перелистать вот это. — Он протянул том Джеральду, и тот с любопытством взял, но тут же хотел вернуть, так как заметил, что жена смотрит с неодобрением... — Это всего лишь «Ким» Киплинга, любимая моя вещь...
— Неужели вы полагаете, что у мистера Крука сейчас есть время перечитывать Киплинга! — нахмурилась миссис Крук.
— Окажите мне эту услугу, — настойчиво просил Смит. — Возможно, если вы припомните «Кима», мы лучше поймем друг друга и нашу задачу в этой трудной стране, с этими странными детьми...
22
Подошел май, тот самый месяц, когда год назад они уезжали из дома... Целый год прошел, прямо не верилось... И не хотелось думать обо всем, что пришлось им пережить за этот год.
Здешний месяц май не походил на московский и даже на питерский. Зима никак не уходила. И в середине мая еще стояли холода, ветер покалывал щеки, снег весь не сошел и лежал белыми полосами и лес по-прежнему был серый, голый. По Ишиму плыл лед, и даже на березах едва набухали почки, такие жалкие, что, недоверчиво разглядывая их, Миша Дудин усомнился:
— У них, что ли, тоже бывают листья?
Свежий ветер подергивал воду между льдинами сизой рябью; при одном взгляде на нее становилось еще холодней. Иногда пробовал идти снег, и когда переходил в мелкий, противный дождик, то его капли казались холодней снежинок.
Озера все еще намертво сковывал лед, и невозможно было представить, что он когда-нибудь растает. А пятнадцатого мая выпал снег едва не в полтора вершка.
И ответы на письма Круков о возможности ребятам как-то связаться с семьями задерживались так же, как весна.
Пока все были уверены, что не сегодня-завтра Круки наладят переписку с Питером, робкие призывы американцев поменьше гадать о революции, боях и даже о своем красном Петербурге,
Но проходили месяцы... Крукам уже было неловко отвечать на вопросы ребят: ясно стало, что с хлопотами о переписке детей и родителей ничего не получилось. Это вызвало подозрения. Зашептались о том, что Круки нарочно тянут волынку. Захотели бы, так давно добились.
— В конце концов, — рассуждал Володя, — пусть и наши письма отправят через Японию в Америку! И ответы из дома — тоже! Что им стоит!
А тут еще перестали поступать ясные сообщения с фронта. Газеты писали все так же восторженно, однако теперь о Колчаке говорилось как-то неопределенно. Но по тону петропавловских газет можно было думать, что он готовится вступить в Москву... В церкви, неподалеку от усадьбы, где жили ребята, ретивый батюшка чуть не ежедневно служил молебны о ниспослании побед христолюбивому воинству Колчака...
Круки хоть и продолжали заботиться о ребятах, но как оказалось, не так уж бескорыстно... Они твердили, что никогда не вмешивались и, упаси боже, не вмешиваются теперь в политику, что, конечно же, дело русского народа выбирать между красными и белыми. Им совсем не нравился Колчак: даже до них доходили сведения о невообразимых зверствах, чинимых белыми. Но еще меньше им нравились большевики, уничтожившие частную собственность и религию, моральные основы, на которых стоял, стоит и будет вечно стоять мир... И Крукам хотелось — для блага детей, конечно, не для себя же — очистить ребят от налипшей на них скверны русской революции, сделать этих мальчиков и девочек воистину счастливыми слугами божьими, внушить им священные чувства любви к ближнему.
— Что в этом плохого? — спрашивали они Николая Ивановича. И торопливо объясняли, что колчаковцы все-таки не вмешиваются в судьбу затерявшихся детей, а большевики непременно сунули бы и сюда своих комиссаров... — Что хорошего?.. — допытывались они снова у Николая Ивановича.
Но тут появился Смит и сообщил, что прошлой ночью в доме священника, так рьяно молившегося о ниспослании колчаковцам побед, неизвестные выбили все стекла, поломали страстно лелеемые батюшкой парниковые рамы и пытались поджечь его скотный двор.
— Утверждают, что это сделали наши воспитанники, — невозмутимо закончил Смит.
— Почему батюшка не пришел жаловаться? — спросил Николай Иванович.
— Он боится.
— Джеральд! — строго воскликнула миссис Крук, выпрямляясь. — Ты понимаешь, что происходит? Этот священнослужитель знает, что дети под нашим покровительством. И он молчит, потому что не хочет ссориться с нами. Это ужасно! Мы помогаем хулиганам обижать несчастного священнослужителя.
— Да, милая, ситуация забавная! — бархатным басом пророкотал мистер Крук и, к своему несчастью, улыбнулся.