«Из пламя и света» (с иллюстрациями)
Шрифт:
— Вы обещали мне прочесть вашу элегию на смерть Пушкина. Мою вы уже знаете. Вот здесь можно хорошо посидеть. — Лермонтов подошел к скамейке у ограды какого-то полусломанного дома, давно погруженного в сон.
— Я все не решался прочитать ее вам: я плохо читаю стихи, — сказал Ахундов, усаживаясь рядом с Лермонтовым.
Фатали Ахундов был слишком строг к себе. Он читал стихи в обычной манере большинства поэтов, подчеркивая напевность и ритм.
Странны и отрадны были для взыскательного слуха Лермонтова эти стихи, в которых здесь, на краю России, азербайджанский
Ахундов кончил свою элегию, а Лермонтову все еще не хотелось уходить. И он попросил Ахундова рассказать ему еще раз сказку про Ашик-Кериба, которую ему захотелось обработать. Расставшись с Ахундовым, он еще долго бродил в этот свой последний вечер в Тифлисе и под тихий плеск Куры, под шелест деревьев, по которым уже пробежал предрассветный ветерок, думал о великом братстве поэтов и о языке искусства, понятном всему миру.
ГЛАВА 13
Цинандали было известно каждому жителю Кахетии. И хотя в то время, когда Лермонтов явился в Караагач, Нижегородским 44-м полком командовал уже не князь Чавчавадзе, а полковник Безобразов — человек с мягким характером, справедливый и умный, связь всего полка с домом бывшего командира нисколько не ослабела. Для нижегородцев дом Чавчавадзе в Цинандали был родным домом. Все, что было в полку лучшего и образованного, стремилось сюда. Здесь князь Александр Гарсеванович, вернувшийся в Грузию в 1837 году после ссылки на север, и знаменитый своим не знавшим границ гостеприимством уже стареющий Гульбат Чавчавадзе принимали всех как родных, кормили, развлекали охотой и военными играми и поили вином из собственных погребов.
Приказ Николая Первого от 11 октября о переводе Лермонтова из Нижегородского полка был напечатан в «Русском инвалиде» только 1 ноября и еще не дошел до Кавказа. Лермонтов спешил в Караагач, к своему полку. Здесь он должен был встретиться с Одоевским.
Он бросился разыскивать его тотчас по прибытии в полк и был очень опечален, узнав, что друга его уже нет в Караагаче: он был направлен в одно из укреплений, разбросанных по Черноморскому побережью. Острую боль и чувство какой-то пустоты принес Лермонтову этот неожиданный удар. За недолгое время странствий в горах он полюбил Одоевского, как брата.
Первый день в Цинандали, прошедший в каком-то радостном оживлении, сохранил Лермонтов в памяти, как один из лучших дней своей жизни.
— В Цинандали каждая минута говорит о том, что человек создан для счастья, — сказал он, входя в этот вечер в просторный зал, где обычно читали свои стихи гости и где собралось уже много народу.
Ему захотелось, чтобы грустный голос Нины Чавчавадзе зазвенел светлой нотой радости, чтобы бледное прелестное лицо ее оживилось румянцем, как щеки веселой Майи, которая, звонко смеясь, болтала с кем-то на балконе.
В тот вечер грузинские поэты
Майко уселась на низком диване, который шел вдоль всех стен, и, подобрав под себя маленькие ножки в персидских, шитых золотом туфельках, приготовилась слушать.
Но ни детская веселость Майи, ни красота Майко не могли затмить трогательного образа Нины Александровны Грибоедовой; и не было такого человека в многолюдной гостиной, которому не хотелось бы утешить это молодое сердце, точно застывшее от пережитого горя.
Князь Александр Гарсеванович не мог пройти мимо дочери, не сказав ей ласкового слова.
— Ну что, моя дитя? — сказал он теперь, проходя мимо нее с Лермонтовым и ласково поднимая за подбородок ее опущенное лицо. — Ты что-то бледна сегодня… Послушай, что я написал, и скажи, хорошо ли?
Нина Александровна подняла голову и не спускала темных глаз со своего отца все время, пока он читал. Когда, покрывая общий гул одобрения, раздался громкий голос хозяина, который от имени всех попросил дорогого гостя прочитать что-нибудь свое, Лермонтов, не отказываясь, занял место за маленьким столиком, где только что читал свои стихи любимый всей Грузией поэт Чавчавадзе.
Лермонтов оглядел своих слушателей: тонкое лицо и стройную, полную изящества фигуру рано поседевшего Александра Гарсевановича, и оживленное, умное лицо точно сошедшего со старой картины величавого Гульбата, и кавказские одежды гостей вперемежку с военными мундирами, и прелестные лица — Нино, Майко и Майи, прислушался к отдаленному напеву грузинской песни, доносившейся через открытые окна откуда-то из сада, где за густой стеной старых деревьев смутно выступали на звездном небе очертания гор…
Хотя я судьбой на заре моих дней, О южные горы, отторгнут от вас, Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз: Как сладкую песню отчизны моей, Люблю я Кавказ.Он дочитал до конца, увидел улыбающиеся лица, дружеские взоры и долго стоял, окруженный этими людьми, точно родной семьей.
— Друзья мои, — сказал громко князь Чавчавадзе, — однажды великий русский поэт Пушкин доставил мне счастье принимать его в моем доме. Попросим теперь Михаила Юрьевича прочесть нам всем его прекрасные стихи на смерть Пушкина, за которые он был изгнан из России.
Лермонтов, не любивший читать свои стихи, здесь читал их с радостью, с воодушевляющим чувством глубокой, еще не изведанной близости со всеми, кто его слушал. Эту глубокую радость творческого общения он сохранил в своей памяти как дар Цинандали и никогда не забывал. Здесь, в Кахетии, он слышал и старые легенды, и рассказы о далеком прошлом Грузии, и ее народные предания. Здесь, среди природы и людей Кавказа, суждено было ему еще раз, по-новому, пережить свою поэму «Демон».