«Из пламя и света» (с иллюстрациями)

Сизова Магдалина Ивановна

— Благодарю вас за «Валерик», благодарю вас за то, что вы думали обо мне тогда. Благодарю вас за то, что вы не забыли меня, и больше… больше я не спрашиваю ни о чем. Я счастлива и этим. А теперь прощайте!

— Варенька! Друг мой, подождите еще одну минуту! Я должен вам это сказать: я был не прав, когда говорил вам, что счастья не может быть. Я знаю теперь: оно пришло бы, если бы вы были со мной. Останьтесь, не уходите больше никуда! Вы же знаете, что вы моя и что, кроме вас…

Она положила руку на его губы и медленно покачала головой:

— Теперь

слишком поздно, Мишель. Для жизни слишком поздно! Сердцем же я с вами… всегда.

— Боже мой, — сказал он, — что это я говорю?! Куда зову вас? Ведь я опять буду в том же аду, пока не придет и мой черед!

— Нет, нет! Судьба не может быть так жестока ко мне! Ведь я прошу у нее так немного! Я прошу только о том, чтобы судьба сохранила вас, а вы — память обо мне!

Она поцеловала его в лоб и взяла за руку свою девочку.

— Неужели мне нельзя проводить вас?

— О нет, Мишель, это невозможно! — испуганно ответила Варенька. — Совсем невозможно!

— И нельзя посмотреть еще раз на ваше лицо?

— Это можно.

Варенька повернула к нему голову, и Лермонтов долго смотрел в ее лицо.

* * *

Утром горничная Вареньки подала ей письмо, которое принес посыльный.

— Его почерк почти не изменился, — прошептала Варенька, вскрывая конверт, — как и он сам.

В полдневный жар в долине Дагестана С свинцом в груди лежал недвижим я; Глубокая еще дымилась рана, По капле кровь сочилася моя.

Она дочитала до конца и долго сидела молча, опустив руки и устремив куда-то перед собой неподвижный, потемневший взор.

— Вы так бледны сегодня, как будто чем-то расстроены, — сказал Николай Федорович Бахметев, усевшись в карету рядом с женой.

— О нет, — сказала Варенька, — я очень спокойна… и совершенно счастлива.

— Я надеюсь, — ответил Бахметев слегка обиженным тоном и велел кучеру трогать.

ГЛАВА 24

Июльское солнце заливает Пятигорск зноем и светом. В ресторации почти весь день пусто, и только из открытых окон бильярдной слышится по временам стук шаров.

В воскресенье — это было 13 июля — душное марево зноя стояло над городом с самого утра.

Вдали за горами медленно ползли облака и потом расплывались в туманную пелену.

Где-то за вершинами Бештау медленно собирались тучи.

К вечеру они плотно закрыли сначала Бештау, а потом и Машук. В большие, открытые во всю ширь окна верзилинского дома можно было видеть, как где-то далеко-далеко вспыхивали беглые зарницы.

Вечер не принес прохлады, и Надин Верзилина решительно объявила, что в такую духоту у нее нет ни малейшего желания куда-то идти и лучше потанцевать дома. Она попросила князя Трубецкого:

— Вы нам сегодня сыграете, хорошо?

Трубецкой

поклонился и сел к фортепьяно.

— Чем прикажете открыть бал? — улыбаясь, спросил он Надин. — «Польским», как на придворных балах, или вальсом?

— Вальсом, конечно, вальсом! — весело крикнула она. — Впрочем, подождите! — Надин остановилась и оглядела гостей. — Я так и знала: Мишеля еще нет! Всегда по воскресеньям приходит за нами, а сегодня как нарочно его нет! Нельзя же начинать наш бал без Мишеля!

Мартынов стоял у фортепьяно.

— Как хороша ваша новая черкеска, Николай Соломонович! — проговорила Мария Ивановна, усаживаясь в кресло, чтобы посмотреть на танцы.

— Я удивлен! — воскликнул Мартынов. — Вы обратили внимание на меня, человека, не блещущего никакими талантами. В последнее время, после того как в вашем доме появились гении, моя скромная особа перестала вас занимать, а равно и ваших дочерей.

— Это вы на Мишеля намекаете? — простодушно спросила Мария Ивановна. — В таком случае вы не правы. Мишель сейчас, конечно, в центре нашего внимания, и, можно сказать, им интересуется весь Пятигорск. Но это потому, что он здесь редкий гость и скоро опять отправится на войну, и, кроме того, он всеми признан нашим лучшим поэтом. А ему всего двадцать шесть лет! Ах, что за чудный возраст!

— Я замечаю, Мария Ивановна, что, когда вы говорите о Лермонтове, у вас даже меняется выражение лица.

— Бог с вами, Николай Соломонович, — Мария Ивановна укоризненно покачала головой. — Лучше уж вы, голубчик, замечайте то, что есть на самом деле, а не то, что вы себе вообразили. Вот и мои дочери! Пора вам танцевать, хотя просто не представляю себе, как можно танцевать в такую жару. Мне и без танцев нынче дышать нечем.

А как вам нравятся их туалеты? Не правда ли, как мило? Особенно эти цвета — белый и голубой — идут моей Надин!

— Она прелестна, как всегда. Но почему сегодня такое обилие белого и голубого? Уж не являются ли эти цвета знаком какого-нибудь тайного общества? — иронически усмехнулся Мартынов.

— Какое тут тайное общество! — добродушно засмеялась Мария Ивановна. — Просто эти два цвета — любимые цвета Мишеля, вот все дамы наши и нарядились так, чтобы ему понравиться. Ну и мои дурочки — первые затейницы.

— Это великолепно, — сквозь зубы проговорил Мартынов.

— Алексей Аркадьевич! Где же ваш кузен? — спросила Эмили появившегося в дверях Столыпина.

Столыпин пожал плечами.

— Я думал найти его здесь, потому что дома его кет.

— Ну что ж, Лермонтов может быть доволен, — сказал с усмешкой Мартынов, — пятигорские дамы так мечтают о его расположении, что даже оделись по его вкусу.

Эмили сказала с упреком:

— Ах, мама, ну зачем говорить такие пустяки! Вы всем рассказали об этой басне!

Но ее сестра весело заявила:

— А я не скрываю! Мы оделись так для Мишеля, хотя знаем, что ему это совершенно безразлично, и все же не сердимся на него. Но ждать его больше не будем. Вальс начинается!