«Из пламя и света» (с иллюстрациями)

Сизова Магдалина Ивановна

— Ты уверен в этом? Я тебе не говорил еще, как я догонял карету, в которой уезжала Варенька? Мчался за ней следом с безумным желанием увидеть Вареньку еще хоть на минуту в последний, последний раз! Но так и не догнал!.. Я третьего дня к Верзилиным потому и опоздал, что там, за Пятигорском, на дороге, был и понял там, что не увижу ее больше…

Столыпин порывисто обнял его.

— Миша, откажись от этой дуэли!

— Что ты! Что ты! Как же это я могу отказаться, если он меня вызвал, а не я его! Да и стоит ли, Монго, так бояться смерти? И разве дадут мне долго жить? Все равно не дадут. Вот тут,

в бумагах своих, я нашел стихи, написанные мною еще десять лет тому назад… Да, конечно, в тридцатом году… Мне тогда шестнадцать было.

Боюсь не смерти я. О нет! Боюсь исчезнуть совершенно.

Вот что тут написано, Монго, и вот что поистине страшно. Неужели же так устроен мир? Нет, нет, невозможно! Тут еще стихи одни… Это последнее, что я написал… Ах, как прошлой ночью легко писалось! Вот если бы всегда так! Нашел! Они, оказывается, в книжке Одоевского записаны.

— Ну слава богу! Что же это? Как называется?

— Называется «Пророк». Вот возьми и спрячь.

Лермонтов положил стихи на стол.

— Жженка горит!

Лермонтов, обернувшись, пристально смотрел на синий огонь.

— «Из пламя и света…», «Из пламя и света…».

— Ты что бормочешь, Мишель?

— Да так, вспомнил про другое пламя… совсем не похожее на жженку.

— Ты еще в детстве любил огонь и синий цвет любил.

— Нет, я сейчас о другом хочу сказать. Не знаю, как это тебе передать, но пламя творчества, огонь вдохновения — вот что, по-моему, замечательно в человеке! Огонь, который рождает и подвиги, и поэзию, и слово…

— Как ты сказал?

— Я говорю, Монго, о самом таинственном для меня: о побуждении, о воле к творчеству. Это как зов, которому нельзя не внимать и невозможно противиться. Об этом я написал когда-то:

Не кончив молитвы, На звук тот отвечу И брошусь из битвы Ему я навстречу.

— Мишель, — сказал, помолчав, Столыпин, — я говорю тебе это не как брат, а как русский: ты наш лучший поэт.

Лермонтов покачал задумчиво головой:

— Ну, вот и жженка потухла! Но не зажигай больше свечей. Смотри, уже светает!

Он вышел на балкон и, присев на перила, посмотрел вокруг.

— Ух, какое мрачное великолепие окружает сегодня Машук! Он точно дымится, как загашенный факел! Взгляни на тучи, Монго! Они темные внизу, а по краям чуть тронуты розовой зарей… Нет, до чего это прекрасно! А гроза непременно разразится, и мы с тобой еще услышим торжественный гром ее раскатов! «Боюсь не смерти я. О нет!..» Но ведь не может же быть, Монго, чтобы я — «я» — исчез! Чтобы завтра, когда пронесется гроза и вам улыбнется чистое небо, меня уже не было в мире?! Нет, нет! Невозможно!!! Я буду! Потому что я есмь!

ГЛАВА 27

Лермонтов медленно ехал по дороге из Железноводска, Машук и место дуэли были уже недалеко. Сейчас покажется Каррас — немецкая колония, куда ездили пикником… Как недавно это было, а кажется, бог

весть когда!..

Так и вся жизнь. Как будто немногие годы. А сколько пережито!.. Точно целых три жизни…

И вот только что простился с кузиной, Катенькой Быховец, с которой провел утро в Железноводском парке, — и какое было чудное это сегодняшнее утро! — а кажется, что было оно давно и что с Катенькой простились не до следующей встречи — там или в Пятигорске, — а надолго-надолго, может быть, и не увидятся никогда.

Вот слово невыносимое — «никогда»… Но почему? Да, дуэль. Кто знает все-таки, чем она кончится!

И Варенькин сон, может быть, окажется верным…

И снилась ей долина Дагестана; Знакомый труп лежал в долине той…

Опять и опять вспоминались эти строчки. И чередовались в памяти почему-то с другими:

Не встретит ответа Средь шума мирского Из пламя и света Рожденное слово…

Вот ведь обещал в конце концов Краевскому переделать и не успел до сих пор. Придрался, чудак, к словам «из пламя». «Нужно бы, — говорит, — по грамматике — «из пламени». Да ведь уж напечатал!.. И почему-то не режет слуха это «из пламя и света».

Нет, не прав Андрей Александрович: можно оставить так.

Написать ему надо со следующей почтой, чтобы так и оставил. Или попросить Монго, чтобы переслал?

Да, конечно, попросить Монго! Кстати, листок-то с этими стихами в боковом кармане. И там же бандо. Катенькино золотое бандо.

Когда он попросил ее дать ему что-нибудь на счастье, она сейчас же сняла бандо с волос и отдала ему. Она так хорошо улыбнулась.

— Возьмите вот это, — сказала она, — и будьте счастливы!

Милая чернокудрая кузина!

А, это уже крыши колонии. Значит, скоро. «На счастье», — попросил он ее в парке. И, сам не зная почему, добавил:

— Мне кажется, что таких чудесных часов уже не будет в моей жизни никогда.

А Катенька испугалась и не велела ему больше так говорить и думать никогда…

«Никогда». Опять это слово… Невыносимое слово! И опять и опять эти строчки:

Лежал один я на песке долины; Уступы скал теснилися кругом…

И что это вздумалось Вареньке видеть такой сон! И разве это про него?!

А до чего все-таки хороша жизнь! И горы эти… и небо! Так бы сидел и смотрел всю жизнь.

Но ему все равно не дадут.

Только пусть так и останется:

Из пламя и света Рожденное слово.

Он приподнялся на стременах и посмотрел вокруг. Потом уселся покрепче в седле и, вздохнув, дал шпоры коню.

* * *

Перекатывался, глухо ворча, отдаленный гром. На фоне темной тучи с белым краем большой орел, широко раскрыв крылья, пролетел над Перкальской скалой и точно растаял где-то в вышине.