«Из пламя и света»
Шрифт:
— Война с Персией должна у меня быть в последней части, а мне бы хоть как-нибудь до первой добраться. Да и не уверен я, что в этот раз попаду в Кахетию. Я ведь в Тенгинский полк.
— Как? В Тенгинский? — переспросил Николай Филиппович. — О нем привозят офицеры, возвращаясь с Кавказа, не очень-то хорошие отзывы. Смотрите, Лермонтов, берегите себя, потому что вас там беречь не станут.
— Я уверен в этом, — ответил Лермонтов и переменил разговор, попросив Каролину Карловну прочесть что-нибудь из ее новых переводов русских поэтов на немецкий или французский язык.
— Я теперь вашу «Думу»
— Чаадаев? — быстро переспросил Лермонтов. — Я чту его высокий ум, но никогда не разделял его взглядов на Россию, и «Дума» моя обращена не ко всему нашему поколению, а только к представителям той молодежи, которой я был окружен и которая почему-то носит лестный титул «золотой». Какая разница с уходящим уже поколением действительно золотых, великих людей! Борцов!
— Михаил Юрьевич, ну пусть вы другого толка, — примирительно сказал явившийся к чаю Самарин, сразу приступив к делу. — Но зачем вам эти «Отечественные записки» и этот Краевский, когда вы наш? Печатайтесь в «Москвитянине», вы же москвич и не можете променять нас на холодный Петербург!
— Вы забываете, Юрий Федорович, что я уже и не москвич и не петербуржец. Через четыре дня я еду на Кавказ, а скоро ли вернусь, да и вернусь ли вообще, неизвестно.
— Вернетесь, и скоро, — уверенно ответил Самарин.
— Если бы вы знали, как я мечтаю об отставке и как был бы счастлив вернуться в Москву совсем! Но я уже ни о чем просить не могу. Даже Василий Андреевич Жуковский не может больше помочь, — закончил Лермонтов со вздохом.
Поздним вечером того же дня в доме у Павловых было у него сражение с Погодиным. Добродушный Николай Филиппович веселился, слушая, как все горячее и горячее нападал Лермонтов и как, слабея в неравном бою, отступал Погодин перед этим совсем еще молодым человеком с пламенной душой и зрелой мыслью.
С легкой и острой иронией он так высмеял утверждение Погодина, что цель истории русской — быть хранительницей общественного спокойствия, что даже Каролина Карловна, забыв о своей головной боли, смеялась вместе со всеми.
— Вы должны сдаться, Михаил Петрович, — заявила она Погодину. — Лермонтов побил вас окончательно.
— Ну, голубчик, — сказал Павлов, обнимая Лермонтова, — если вы будете так же сражаться и с чеченцами, им плохо придется!
— Огонь направлять он умеет, это я признаю, — ответил Погодин, прощаясь. — Я на него вот Хомякова напущу. Он ему докажет, что, не в пример Европе, Россия как не знала, так и не будет знать революций!
— А это покажет ее будущая история — ваша «хранительница общественного спокойствия», — сурово сказал Лермонтов. — И может ли быть, чтобы «страна рабов, страна господ», «немытая Россия» не узнала революции?!
— Как, как вы говорите? — встрепенулся Погодин. — Хорошенькое обращение к отчизне: «Немытая Россия»!
— Постойте, Михаил Юрьевич, постойте, — вмешался Павлов. — Мое охотничье чутье подсказывает мне, что «страна рабов, страна господ» — строчки из стихотворения. Если вы его нам не скажете —
— Михаил Юрьевич! Мы ждем!..
Лермонтов смеющимися глазами посмотрел на Погодина:
— Прочту, прочту кусочек, но только с тем условием, что Михаил Петрович напечатает его в «Москвитянине».
— Почту за честь, — быстро сказал Погодин. — Давно жду!
— Ну, слушайте, Михаил Петрович!
Прощай, немытая Россия,Страна рабов, страна господ,И вы, мундиры голубые,И ты, им преданный народ.— Боже правый… — всплеснул руками Погодин. — Столько времени ждать ваших стихов для страниц «Москвитянина» и, наконец, получить такие, каких печатать нельзя! Невозможно! Потому что это и не стихи, а какая-то бомба, от которой может взлететь на воздух и «Москвитянин» и все иже с ним!
Смеялись Павловы, и весьма растерянный ушел Погодин.
После этого Лермонтов был удивлен, получив от Погодина приглашение на торжественный традиционный обед по случаю именин Гоголя, жившего у него в доме. Но, узнав, что приглашение исходило от самого Гоголя, стал с волнением ждать этой встречи — встречи с писателем, чье имя было тесно связано с бессмертным именем Пушкина.
ГЛАВА 38
С первого появления «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Лермонтов подпал под обаяние Гоголя, о дружбе которого с Пушкиным и Жуковским он слышал от Смирновой и от Владимира Федоровича Одоевского. Заходя в кабинет Одоевского, он любил смотреть на висевший там портрет Гоголя кисти неизвестного итальянского художника. С тонко очерченного острого и мудрого лица смотрели задумчиво блестящие глаза, искрясь скрытым юмором и скрытой печалью.
«Ревизор» сначала оставил его холодным. Ему были ближе приемы Грибоедова — тоже сатирика, но обладавшего исключительным чувством меры. У Гоголя же все казалось ему вначале чрезмерным и необъятным, и он говорил, что иному зрителю, посмотревшему «Ревизора» на сцене, вся Россия могла представиться скопищем уродов.
Позднее он понял, что в этом впечатлении от спектакля во многом были виноваты неудачные актеры, а повести Гоголя покорили его окончательно. Он слышал о том, что начаты «Мертвые души», тему которых дал Гоголю Пушкин, и сожалел, что уезжает, так и не узнав о них ничего.
Подходя к огромному саду Погодина у его дома на Девичьем поле, Лермонтов понял, что немного опоздал: из сада уже доносились голоса споривших и между густыми деревьями были видны фигуры гостей. Он узнал гравера Иордана, профессора Армфельда, Дмитриева, знаменитого Щепкина, Вяземского, Загоскина…
Незнакомый ему голос, какой-то певучий и мягкий, говорил полунаставительно, полушутливо:
— Ай-ай-ай! Так нельзя, голубчик, никак нельзя! Ежели вам в какой-нибудь день писать не хочется, так вы, значит, и не пишете?! А вы, сокровище мое, возьмите перышко, бумажку и в такой именно день этим перышком и напишите на этой бумажке: «Сегодня мне что-то не пишется… сегодня мне что-то не пишется», — а дальше уж все как по маслу пойдет. Непременно запишете.